Том 7 (доп). Это было

От его голоса у Безрукого зашлось сердце. Он понял, что татарин его знает; но кто он такой, – так и не мог вспомнить.

– Что у тебя в мешке? какие несешь подарки? Друзьями были! Молчи, знаю!..

– Никак нет… не были друзьями… – робея, сказал Безрукий. – Грабил он меня только… Спросите кого угодно, горе злое к нему погнало… голод…

– За хлебом к нему идешь?

– За хлебом…

– А хлеб он сеял?!.

Безрукий смолчал; не понял: к чему это спрашивает татарин?

– Ты отвечай!.. Хлеб он… се-ял?!.

– Да нет… запасцы у него, сказывали, были…

– Ты все знаешь… А знаешь, дорого ему хлеб-то достается? чем он за него платит?.. – через зубы сказал татарин. – Должно быть, дорого! Золотом за пшеницу получает… Не знаешь?

– Не знаю.

Татары засмеялись, и от этого смеха Безрукому стало жутко. Он отмахнулся головой, – да верно ли все, что видит? – в испуге вспомнил, что там его ждут, у моря, поднялся и попросил робко:

– Дозвольте идти… братцы… Дети! с голоду погибают!..

– Нет, уж ты посиди немножко, потолкуем… еще обедать будем… – мотнул татарин на шомпол с мясом. – Пришел в гости – садись к обеду! Так бывало.

– Братцы… – начал было Безрукий – и поперхнулся спазмой.

– Погоди, все будет. А ты как же… с пустым мешком да к нему за хлебом? С пустыми руками только к друзьям ходят. Как же, не друзья вы? Или золото несешь, в мешке-то?.. Покажи, посмотрим… Ну?!. – поднял татарин шомпол.

– Вот… последнее ему несу… – сказал, застыдясь, Безрукий и вытряхнул из мешка паяльник.

– Мо-ло-ток!.. – крикнул джигит монголу.

И оба засмеялись.

– Паяльник… – сказал Безрукий, – орудие для хозяйства. Нет у меня ничего больше, все проели…

Он сунул в мешок паяльник и заплакал. Высокий татарин усмехнулся:

– В голову молотком бить хочешь? Бей собаку!..

– Он и сам собака! – крикнул монгол. – На одну падаль ходят… Чего с ним думать?!

– А погоди, узнаем… Рыжий хорошо придумал, – в голову бить хочет! А знаешь, где золото он хоронит? Друг все говорит другу… А? не знаешь?..

– Разве у него узнаешь… – сказал Безрукий, стараясь свести разговор на шутку, но у него не вышло: губы разъехались, и он захныкал.

– Ревешь, баба? А хлеб когда делили… небось, смеялся?.. Ничего не знаешь? И золота сколько у него – не знаешь? На нас хватит? Опять не знаешь!.. А ты спроси-ка? Или и тебе не скажет?..

– Он нипочем не скажет… Да я с ним разве?

– Я тебе дам совет. Говорить не станет, – немножко его за горло… Можешь?

Татары засмеялись.

– С ним мне трудно, с одной рукой… – сказал, подлаживаясь, Безрукий, и у него захрипело в глотке. – Попить дозвольте… братцы… голова мутится…

Татары не слыхали.

– Трудно! С молотком не трудно.

– Сами, небось, слыхали, какой, рука сухая…

– А ты – молотком в затылок! да постукай! Скажет, собака, где у него зарыто!..

– У него, говорил… дочки все золото забрали… за море укатили…

– Дочки? В него, золото тоже любят… Небось, плачет? – засмеялся высокий, мигнул монголу. – А ты вот как… ты язык ему потяни, клещами!.. Ска-жет. А не скажет… – гвоздь загони в коленку, вот в это место… – показал татарин, – да не сразу! Скажет!! Вот мы к нему скоро побываем… Так ты к нему… за пшеницей?

– Хоть ячменьку бы… Братцы!..

– Проси пшеницы, у него пшеницы много. Сколько ему на Перевале уродилось… собирал мешками! Сыпать некуда стало-в камни валит! Как же ему с приятелем не поделиться?

Взглянул татарин, – и у Безрукого упало сердце.

– Никакой я ему приятель… кро-шки никогда так не дал! Голод к нему погнал… Не даст – подыхать придется…

– Подохнешь раньше! – сказал монгол. Не понял его Безрукий.

– Детей жалко… всю душу истомили…

Свет заволокло мутью, откачнуло, и Безрукому показалось, – дрогнула, будто, бурая кручь оврага и пошла на него стеною, а с неба скатилось солнце. Он вскрикнул и поднял руку – укрыться, что ли. Было это – одно мгновенье. Огненным шаром, швыряя пламя, солнце вскочило в небо, легло на рога граба; стала на место стена оврага. Синело дымком у камня. Каких-то двое, сидели в шапках…

Смотрел – и не понимал Безрукий: сон ли, явь ли?

Татары пошептались. Монгол кривился, поглаживая руку, – не соглашался с чем-то, махал кинжалом.

– После. Есть будем… – сказал высокий, снимая с углей шомпол.

Что-то соображая, он оглянул по гребню и тихо сказал монголу:

– Проводишь его из балки… после. А то… не найдет дороги.

И лицо его стало жестким.

Безрукий и не слыхал, что было. Валила его слабость, томила жажда. Он прилег на горячей гальке, глядел на огонь дремотно. Казалось ему, что он в дороге: яркие звезды в небе, хлещутся кипарисы в свисте, валит его с ног ветром; темные стоят горы, тянет от них горелым салом…

– Собака!.. Собака идет по следу!.. Надо! – крикнул монгол, споря опять о чем-то.

Безрукий от крика вздрогнул, открыл глаза, увидал – над костром струится, услыхал мясо, – узнал Ай-Балку. Солнце лежало на самом гребне, плющилось в рогах граба. Чернела под ним круча. Идет время…

– Братцы… идти надо… – жалобно попросил Безрукий. – Водицы найду, дозвольте… С самого утра во рту ни крошки…

Татары не слыхали.

VI

Высокий достал чурек, разломил надвое и дал монголу. Срезал с шомпола шашлыки.

Монгол забрал на кинжал и понес за камень. Ноги опять заерзали.

Потом татары принялись есть сами.

Безрукий жадно смотрел, как они смачно жевали мясо, закусывали чуреком, похрустывали сладким луком; как монгол ловко управлялся, одной рукой, шлепал дымящиеся куски ладонью, лязгал клинком по камню и кидал в рот с кинжала.

Смотрел на них по-собачьи. Рот его налился слюною.

– Ты по-нашему понимаешь, знаю… – почмокивая, сказал высокий.

– Понимаю. Сколько с татарами жил… бывало, водил приезжих, показывал пещеры…

– Татар обманывали, знаю!

– Нет, от меня татары доход имели… гостем принимали. Безрукого-Рыжего все горы знали. Спросите хоть в Шуме, у почтенного Мамут Асафа… Друзьями были…

– Врешь, собака!.. – вскричал монгол. – Хаджи Мамут!

– Молчи! – оборвал джигит, налил вина и понес за камень.

И опять Безрукому показалось, что где-то его он видел. Татары кончили есть и закурили. Солнце зашло за гребень, балку покрыло тенью.

– Идти мне надо!.. – опять попросил Безрукий. – Братцы!..