Том 7 (доп). Это было

Безрукий стоял и ожидал удара. Путались в глазах пятна – плескавшееся за кустами солнце, желтые сапоги джигита… Они мелькнули, хряпнули голышами, побежали, остановились, вдавились в гальку…

– Ты! – запаленно крикнул, замахиваясь ружьем, татарин, – помни!., слово скажешь, что видел… живым зарою!..

– Что ты… Усеин… что ты… – забормотал Безрукий, немея от его взгляда.

– Убью! – зубами крикнул татарин и замахнулся камнем.

Безрукий ткнулся. Тяжелый камень стукнул по голышам, рядом.

– Валялся бы в балке… падаль! – услыхал Безрукий запаленный голос. – Ради отца только… помни!..

Ноги захряпали по гальке.

Когда затихло, Безрукий осмотрелся. Пусто, плещется за кустами солнце. Было?

Он схватился – и побежал по гремучей гальке. По каменному потоку длинно синели тени. Солнце тонуло за кустами. Застрявший в потоке пень корнями загородил дорогу, Безрукий ткнулся – и выбрался на откос, пугаясь рухавшего за ним камня.

VII

Скоро он вышел опять на тропы.

Вровень встала золотистая Катерин-Гора, снизу и по щелям уже охваченная тенью. Леса пылали теперь внизу. Влево – отступала громада Чатыр-Дага. Край Великой Гробницы затягивало мутью. Россыпью синих камней лежали под ней отары.

В зарослях дубняка и граба Безрукий приостановился, осмотрелся. Катерин-Гора показывала ему дорогу – на серые зубья Перевала. Когтями они висели на синем небе. Под ними леса желтели.

Он взял прямиком, на зубья, по дубняку и грабу.

Падали опять балки, вздымались взгорья, над ними вспыхивал там и там золотистый гребень Горы-Царицы, за серые камни крылся. Да где ж дорога?..

Лежал на пути великий камень, серым горбом вздыбался, – оброс дубняком и грабом, лежал в золотой постели. Безрукий припомнил камень: на пикники ездили, бывало, – Плевок-Камень. Сплюнул его Чатыр-Даг Великий, побил отару хвастливого чабана: «Моя отара весь Чатыр-Даг покроет!» Побил на глазах чабанов. Смеялись приезжие чабанской сказке, а старый чабан Бекир – нет мудрее его по Чатыр-Дагу! – не смеялся: на его глазах было.

И верно: даже ученые признали. Камень скатился сюда с Гробницы, вломился в чащу. Бешеный ход его все еще был заметен: протер по горам широкую дорогу.

Безрукий взлез на высокий камень – осмотрелся. Признал крутую дугу дороги, голую площадку Перевала и погнувшийся черный дуб, вытянувший на полдень побитую ветрами верхушку.

Это был Перевальный Дуб, – заветный, давний.

– Добрался!.. – с облегчением вздохнул Безрукий и лег на камне.

В голове мешалось.

Его давно мучили кошмары, сливались с явью. Верное – что же было? Он ощупал мешок, паяльник… Вспомнил, что идет к Сшибку, на девятую казарму, на двадцать третью версту, за требушинкой, за хлебом… Когда же из дому вышел? Вчера? сегодня?.. Не мог припомнить. Стал соображать время… – давно вышел! И ночь шел, и день – все шел. Ярко горели звезды, темные были горы, и дул ветер. Потом… – все солнце?.. Помнилась тихая деревня, на рассвете, Шума… Сидел под орехом, у кофейни, и говорил с Мамутом… А говорили, будто, что Мамут давно помер? Или – во сне все было?.: Помнилось, что сидел у костра, в Ай-Балке, и косоглазый, страшный, провел по кинжалу пальцем… Или – во сне все было? Бежал по щели?

Он еще чувствовал вкус вина, истомой томились ноги. Вспомнились желтые сапоги джигита и страшный голос: «Валялся бы в балке, падаль!..» Все вспомнил ярко. И понял, что ушел от смерти.

– Бандиты были… На Перевале грабят… Побоялись, что выдам… знаю… Живут в Шуме…

Стало страшно, – и он перестал думать.

– В горах еще хорошо живут… И хлеб, и барашка, и вино пьют… А – там?

Он посмотрел через леса, к низу.

Там – было мутно, сине, – как облака. Он дремотно глядел в туманно-сизую пустоту, где море мешалось с небом. И казалось ему: там – сны. Другая земля, не эта: – тот свет. Вспомнил, что там ждут дети, за этой мутью, – и сжалось тоскою сердце. И вдруг блеснуло: туда уже нет дороги…

И он перестал думать.

– Надо идти… – всполохнулся он, – солнце над Аю-Да-гом, часа четыре…

К дороге он вышел на самом Перевале. В него хлынуло свежим, перевальным, ветром. Всегда они здесь гуляли, – степной и – с моря.

На каменисто-голом, бесплодном месте стоял кривой перевальный дуб, побиваемый ветрами, заветный, давний. Редкие его сучья вытянуло на полдень и придавило, и сумерками казалось, что он, пригнувшись, бежит отсюда, закинув в ветер исхлестанные космы.

Здесь проходили степные орды…

За окаменевшие сучья дуба и ржавые гвозди-крючья, вбитые невесть кем, веками привязывали коней, веками раскладывали костры, – и уходили, оставив по себе память – с подножия принесенный камень. Тысячи их лежали на черном поле, – дымные камни походного огнища, омываемые дождями, заласканные ветром, – все нужные.

Ветер не позволял задерживаться здесь долго: к морю ли, в степь ли, куда-нибудь, – только не оставайся.

Безрукий не задержался.

Он сторонкой обошел дуб, место недавних веселых станов, оглядывая с жутью задымленные камни и головешки, раскиданные ветром. В этом черном кругу огнищ нашли недавно старого печника Семена Турка, убитого камнем в голову. Страхом тянуло с гари, давило душу…

У сгоревшей шоссейной будки, зиявшей пробоинами оконниц, на вершине, Безрукий приостановился: потянуло вглянуть на море.

Солнце уже прошло над морем и стояло теперь над Аю-Дагом, Медведь-Горою. Пригнулся Медведь на лапах – попить в море. Пил он, наставил ухо. Рыжая Кастель лежала под ним муравьиной кучкой, а темный, до неба, Бабуган тянулся за ним горбами, дремуче-дремучим лесом, откуда Медведь спустился.

Безрукий видел, что скоро начнет смеркаться, – дойти солнцу до Бабугана. Пятнышко полумесяца снежно белело над Судакскими цепями, к морю.

Спешить надо…

Дорога побежала книзу. Вечерняя Катерин-Гора близко горела медью. Розовая была на ней корона – высоким гребнем, округлые щеки ее пылали, голая грудь и шея дышали Тенью. Над золотившимися вечерними лесами дремотно глядела она в долины.

Безрукий ее не видел. Вертелась под ним дорога, бежала винтами книзу, в золотисто-прозрачной тени осенних буков.

Глушью глядела безлюдная дорога. Совались в нее ущелья, валились в прорву, вползали в горы. Клыками, зубьями лезли камни. Серые звери лежали за кустами – спали, – тугие бока, крутые спины. Каменными стадами стояли в сквозивших чащах. На острых горбах их, на грузных ногах, столбами, – жидко играло солнце. Пятнами, полосами, струились – бежали камни, грозили на заворотах, сверху, высокой стеной вздыбались. В прорывах – вдруг открывалось небо, пустело бездонной далью.

Башней выступил на дорогу камень.

Знакомое было место. В пологой балке – с дороги видно – лежала седая глыба. Выласкало ее дождями, и стала она похожа на могильный камень. Под глыбой бурлил источник.

Булькала вода звоном, кипела шумом. Эти живые звуки дошли до сердца, кинули в дни прогулок…

…Истомленные зноем кони сами бежали в балки, брызгали по воде, играли. В свежей тени орешин шумело веселым станом…

Безрукий напился в балке. Будто совсем недавно водил он сюда приезжих: осталась в кустах бумага, сияла в воде жестянка.