Том 7 (доп). Это было

Плыли на глаза пятна, сливались, накрывали. Безрукий быстро потер глаза… – все то же: балка, дымок, татары…

– Душа… явилась?! – всматриваясь в кого-то, тихо сказал татарин, и лицо его стало мягким. – Тебе… явилась?!

– Собаку слушай! – крикнул монгол, – айда!..

– Сиди!.. – крикнул ему татарин. – Ты… видел?!. – схватил он Безрукого за плечи, – как ты видел?.. Говори правду, нужно! Тебе нужно!.. Как ты видел?..

И он опустился рядом, скрестил ноги.

– Не трону тебя… скажи правду… видел?..

– Да я же… самую правду… видел!.. – во сне говорил Безрукий. – Как же ты говоришь… Мамут умер?

– Сейчас говори… видел?!..

Татарин вскочил и опять побледнел до пепла.

– Не мог ты видеть!..

– Я тебе говорю! – крикнул – вскочил монгол, – на Перевал ему надо!.. Оба они собаки!.. Идем!..

– За-чем?! – закричал, вне себя, Безрукий. – Зачем неправду!.. Я почитал хаджи, святого человека… такого по горам не знаю… Справедливый хаджи!.. На самой заре, у кофейни видел!., говорили! Да что же это… душа его мне явилась?

– Как с тобой говорил хаджи? какой был хаджи?..

И Безрукий сказал, как видел Мамута под орехом и о чем говорил с Мамутом.

– Как вот… живого видел!.. Постарел только шибко и похудал… и скучный…

– Скучный? – тревожно спросил татарин.

– Скорбный… – повторил Безрукий и увидал: голову преклонил татарин.

– Почтенный хаджи от черного горя помер… – тихо сказал монгол и тоже преклонил голову. – Черное горе сердце его убило…

Татары сидели молча, преклонив головы. В глухой тишине Ай-Балки явственно отдавались стоны, тянулись из-за камня; да в угасшем костре потрескивали угли.

– Всех убило… – сказал Безрукий.

– Молчи, падаль! – крикнул монгол, взрываясь. – Святой был хаджи… а ты – собака!..

Безрукий поник и поглядел на джигита. Лицо джигита угасло, потемнело, между бровями легла морщина, – и тут-то Безрукий вспомнил, на кого был похож татарин: на старого Мамута! И перстень Мамута вспомнил, с памятной бирюзой в яичко, и взгляд Мамута, и его усмешку. И понял, что Усеин это сын Мамута.

Знал его Безрукий еще мальчишкой, у отца в кофейне, брал его при конях в горы. Но это в давнее время было. Столько всего случилось! Ушел Усеин в солдаты, изменился. Был татарчонок, худой и рваный, – вырос теперь в джигита, – не узнаешь.

Признал Безрукий. Но что-то ему сказало, что узнавать не надо.

– Идешь к Сшибку… – нарушил молчание татарин, будто на свои мысли.

– Некуда мне больше… Чую, не даст он хлеба…

– Не даст хлеба? – усмехнулся нехорошо татарин. – Чуешь?.. Ну… даст мяса!

– Обещал… требушинкой поделиться…

– Требушинкой? А требушинки не даст?

– Не знаю… – растерянно поглядел Безрукий.

– Тогда… вытряхивай из него! вот, молотком-то! Бери за горло!..

– Закон не дозволяет…

– Бей! – бешено закричал татарин, ожег глазами. – Теперь никакого нет закона! Хлеба нет – закона нет, бей!..

– Йёйй! – вскрикнул дико монгол и провел по кинжалу пальцем. – Айда, на Перевал тебе надо!..

От его вскрика и от того, как провел монгол по кинжалу пальцем, Безрукого пронизало дрожью. Он с мольбой кинулся к джигиту, но джигит оттолкнул и погрозил монголу:

– Без тебя выйдет!

Монгол вздернул плечами, осмотрелся…

– Собака идет по следу!., убей собаку!.. – яростно закричал монгол и погрозил на море. – Из одной стаи падаль!..

Джигит думал.

– Знаю! – сказал он властно. – Сиди, знаю.

– И я знаю! – крикнул монгол, сжимая больную руку, и сел у камня.

Безрукий понял глаза монгола. Мысли его мутились. Он закрыл рукою глаза и попросил чуть слышно:

– Не мучьте… водицы дайте…

Джигит думал.

– На заре сегодня… ты говорил с Мамутом?

– Говорил…

– И хаджи сказал… – не даст тот хлеба? – с усмешкой спросил татарин. – Так и сказал, – камень?!.

– Сказал… камень не даст хлеба…

– Камень?!. И еще сказал?

– Да, камень. А еще… что сказал? Да… черный ходит, пшеницу у него всю…

– Так и сказал… – черный?!.

– Так и сказал…

– И – всю пшеницу?

– Все забрали…

– Святой хаджи!.. Помни! Святой хаджи!..

И лицо джигита посветлело.

Он взял из куста бутылку, отбил шомполом горло и налил в кружку.

– Пей. Святой хаджи!

Безрукий подполз к огню, – как и на пикниках когда-то, – и, расплескивая, взял кружку. Он хотел сказать что-то, но – с жадностью, залпом, выпил – и задохнулся.

– Пей! – налил еще татарин.

Безрукий выпил и закрутил головой, от наслажденья.

– Пей – и помни! Святой хаджи!.. – вылил ему последнее татарин.

Глядел на Безрукого монгол от камня, узил глаза, поглаживал – давил руку… Но Безрукий его не видел. Он ничего не видел. Рот его растянулся, глаза блуждали.

– Иди!.. – крикнул к горам татарин.

Безрукий сидел – не слышал. Вино унесло тревогу, связало ноги. Вино бодрило. Балку налило солнцем. Хотелось сидеть на людях. Хоть и ругались, а ничего – жалеют. Раньше в солдатах были, теперь – бандиты… Теперь уж и все – другие! Свои, из Шумы… Что-нибудь и еще уделят.

– Покурить бы, братцы? Но он ошибся.

Прыгнул к нему монгол и яро швырнул на землю. Безрукий видел, как рука сунулась за пояс, – и закрылся мешком от смерти… Высокий не дал: он пнул Безрукого сапогом и крикнул:

– Беги, падаль!..

Безрукий метнулся через кусты, не чуя за собой криков. С крутого откоса он сорвался и побежал вверх, по балке. Балка сходилась щелью, стены ее срывались. Он побежал по щели. Путались в ногах камни, намытый водою хворост. Узкая щель давила, кусты хлестались, цепляли, рвали. Щель, наконец, сомкнулась, вывернулась тропинкой. Тропинка юлила в чаще…

Безрукий и не заметил, как провалилась за ним Ай-Балка. Одно в нем билось – бежать и бежать надо. Он прорывался чащей, не разбирая, куда приведет тропинка, вскочил в забитое голышами русло спавшего до зимы потока, споткнулся, упал на камни… Как будто кричали сзади?

Он послушал: трещало в чаще? Страх погнал его дальше. Он поднялся с сыпучей гальки и явственно услыхал топот. Кусты рванулись, и на краю потока появился с ружьем татарин. Связало ноги, – и Безрукий остался на коленях.

– Стой! – крикнул татарин, целясь.