Том 7 (доп). Это было

Глыба была все та же – могильный камень, с намазанными крестами – в память троих убитых.

Дорога пошла провалом, в высоких стенах камня. Черный мост мертво висел в ущелье: перебегала дорогу балка, – вправо, к подножию Царицы, влево – в долины, глушью.

Издалёка узнал Безрукий черные, в глубине, перила, черняво-золотые буки. Тянуло сырою глушью. Здесь проезжали молча. Прислушивались: шумит водою…

В это сухое лето не шумело.

Он узнал черные перила, вспомнил: трое где-то висят на буках, голые, черные, а кто – не знали.

Он тревожно спускался к мосту, прислушиваясь к шагам в ущелье, приглядываясь к букам. Темные, тихие, тянулись они из глыби, несли золоченые короны. Уронят, – только сорваться ветру.

Одни золотые листья…

И вдруг – увидел: висят на деревьях… тряпки?..

Тяжело висели. Затаивая шаги, он подошел ближе, увидал в тряпках ноги, темные головы, склонившиеся к дороге, разглядывающие на ней что-то…

Он пробежал под ними, поднялся в гору… Они висели, один за одним, как тряпки, в черняво-золотых буках.

И тут же забыл, за поворотом.

В прорыве падающих лесов открылся весь Бабуган на дали. Солнце катилось к его вершинам, леса по хребтам горели.

В сторону отошла глухая мажарная дорога, мигнуло над чащей камнем…

– Торчок! – увидал Безрукий.

Высокая глыба на опушке… Когда-то катали сюда на тройках, ночевали в казарме Сшибка…

В редевших буках белела стена казармы, чернело черепицей. Боковое окно, к закату, пылало солнцем.

– Добрался… – вздохнул Безрукий, завидя пылавшее окошко.

И сразу затяжелели ноги. А ну не застанет Сшибка?

В сквозившем лесу высокоствольных буков было до глуши тихо и золотисто-светло в этот осенний вечер. С глубоких балок тянуло усохшей мятой, прохладой, прелью. С нагретого за день камня струилось сухим жаром. Золотце на кустах сквозило.

Слева открылась луговина.

Облетевшие тополя стояли высокими столбами. Острые их верхушки пылали солнцем – над низкой белой казармой, с черными крестовинами окошек, над почерневшей крышей. На прибитой сухой куртине жидковато желтели мальвы, радостно-яркие, жаркие когда-то в забытое уже время, когда хлопотали здесь хохотушки-дочки и дарили их веселым гостям на память. Не слышно было Волкана, чуткой и злой овчарки, издалёка встречавшей лаем.

– Неужто опять ушел? – подумал встревоженно Безрукий, всматриваясь в тихую казарму.

Черная дверь казармы была приоткрыта щелью, пестрой стайкой стояли перед нею куры.

– Застал, дома!..

И Безрукий повернул к казарме.

VIII

– Берегется, заколотил окошки… – подумал он, подходя к казарме. – Один живет, в такой жути!..

Окна, – от двери по два, – были забраны изнутри досками. Куры пугливо побежали за казарму.

– А курей держит, кормов-то еще имеет… – обрадовался Безрукий курам: не так все плохо! – Волкан опять как бы? – поостерегся он, выглядывая овчарку: прошлый раз насилу отмахался.

Дверь была приоткрыта щелью. Старые постолы валялись на плоском камне.

– Его обувка… – признал огромные постолы Безрукий.

Он не решился войти в казарму, а вежливо постучался гостем.

Не было на стук ответа.

Он повыждал, глядя на тополя, послушал, – тихо. И опросил через щель, негромко:

– Дома, что ли… хозяин?!

В пустой казарме отзвякнуло горошком.

– Не за нуждой ли вышел…

Он потоптался у двери, постучал ноготком по скобке, выжидая…

– Главное дело, нет Волкана?

Зная Сшибка, он постеснялся войти в казарму, – в такое время: подумает чего Сшибок!

– Не за водой ли вышел… родничок тут неподалеку?..

Он раздумчиво погремел щеколдой, послушал и отошел к дороге.

– Да как же это?..

Поглядел туда и сюда, послушал…

В насторожившейся тишине не было ни звука слышно. В высоком ущелье, за дорогой, тянувшейся в горы, бесшумно полз по кустам огненный блеск заката, всползал на камни. Далекими медными стенами громоздились они к подножию Царицы.

– Да куда его унесло, черта? – с досадой сказал Безрукий, смотря, как тянулись в ущелье тени, а терявшие солнце камни начинали синеть и меркнуть.

Холодом потягивало с ущелья, осенней ночью. Застукало четко-четко, отбило по камню молоточком. Это чеканка, птичка, выбивала вечерний час. Выстукала свое – и смолкла.

Тревожно стало: вот уж и ночь подходит. И он повернул к казарме.

Она синела, глядела строже, черными пятнами окошек. Желтые мальвы гасли.

– Смеркается… – сильней затревожился Безрукий и посмотрел на небо.

Над головой небо голубело мягко, к закату зелено золотилось, но за ущельем, за серым камнем, синело по-ночному, густо. Над меркнувшими коронами черных буков облачный полумесяц начинал наливаться светом.

– Светлая ночь будет… – подумал Безрукий, соображая, что месяц теперь над морем. – До полночи светло будет.

Он подошел к двери, поглядел в черную полоску щели, но войти все же не решился: и раньше не доверялся Сшибок, а в такое время… Еще рассердишь.

Шорохом побежало сверху, испугало… Упавший с тополя лист крутился-шуршал по крыше.

– Листа пугаюсь! – с сердцем сказал Безрукий и подумал: да не пьян ли Сшибок?

Это за ним водилось.

– Уснул у себя в закутке – и не чует?

Он приотворил дверь пошире, просунул голову в темноту и крикнул:

– Эй… Григорий?!

Не было опять ответа.

С сумеречного света в казарме было до черноты мутно. Чуть мерцало из бокового оконца, сверху.

Безрукий взглянул направо, где за перегородкой была теплушка, – стрельнуло в него зелеными глазами. Он метнулся и хлопнул дверью, словно его швырнуло из казармы.

– Проклятая… напугала!..

Он понял, что это кошка, – но страх остался. Придерживая дверь за скобку, он глядел на темневшее ущелье.

Серые камни верха тонули в мути. Понизу, в глубине, чернело. Не было ни звука слышно: ни журчанья воды из балки, ни постука мажары, за версты слышной по вечерней заре в горах в такую сухую осень. Чуялась в тишине тревога. Давила жутью эта необычная тишина, беззвучная пустота, – тугая глухота камня. Ее и звери боятся – воют. Не любят и дикие чабаны: зачуяв ее, начинают травить собак.