Том 7. Стихотворения

(с. 112)

Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах— где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы

Мы плененные звери каких-нибудь аллегорий.

Хотите — пусть это будут люди, хотите — поэты, хотите — мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.

Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность.

Напротив, Сологуб эмоционален, даже более — он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической мечтой — самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом.

Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то гиенье, что-то почти карамазовское, какая-то всегдашняя близость преступления. Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей — колыбельку или брачное ложе:

Отчетливо и тонко Я вижу каждый волосок; Я слышу звонкий голосок Погибшего ребенка. Она стонала над водой, Когда ее любовник бросил, Ее любовник молодой На шею камень ей повесил.

(с. 111)

Кто с ними был хоть раз, Тот их не станет трогать. Сверкнет зеленый глаз, Царапнет быстрый коготь. Прикинется котом Испуганная нежить, А что она потом Затеет? Мучить? Нежить?

(с. 137)

Помните вы эту «Тихую колыбельную»? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей — день — тень, сон — ленили узкой шепотной — свет — нет.

Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного:

— Сон, ты где был? — За горой. — Что ты видел? — Лунный свет. — С кем ты был? — С моей сестрой. — А сестра пришла к нам? — Нет. — Я тихонечко пою; Баю-баюшки-баю. …… … … … — Тяжело мне, я больна, Помоги мне, милый брат. — …… … … … — Я косила целый день. Я устала. Я больна. — За окном шатнулась тень. Притаилась у окна. Я пою-пою-пою: Баю-баюшки-баю.

(с. 37 сл.)

Нет, я не верю материнству желания, когда оно поет у того же Сологуба:

Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну, Глазки светики-цветочки песней тихою сомкну.

(с. 36)

А какая страшная нежность в этой риторике, среди лубочных волхвований -

Любовью легкою играя, Мы обрели блаженный край. Вкусили мы веселье рая, Сладчайшего, чем божий рай.

(с. 167)

И вдруг откуда-то брызнули и полились стеклянные звоны, и чьи-то губы тянутся, дышат, улыбаются, чьи-то розовые губы обещают в вас всю свою сладость перелить. Разберите только, где здесь слова, а где только лилы и качания:

Лила, лила, лила, качала Два темно-алые стекла, Белей лилей, алее лала Бела была ты и ала.

А та — Желтолицая уже здесь, возле, немножко лубочная, но что из этого?..

И в звонах ласково-кристальных Отраву сладкую тая, Была милее дев лобзальных Ты, смерть отрадная моя!

(с. 168)

Воспреемнику Недотыкомки незачем, кажется, были бы стихи, чтобы томить и долить нас новым страхом, новым не только после Вия, но и после пробуждения Раскольникова. Но лирике нашей точно нужен сологубовский единственный страх -

Не трогай в темноте Того, что незнакомо, — Быть может, это — те, Кому привольно дома. …… … … … …… … … … Куда ты ни пойдешь, Возникнут пусторосли.

(т. е. что-то глупо-кошмарно-дико-разросшееся, вроде назойливо не сказанных и цепких слов, из которых иной раз напрасно ищешь выдраться в истоме ночного ужаса).

Измаешься, заснешь, Но что же будет после? Прозрачною щекой Прильнет к тебе сожитель.

(неотступная близость темноты, уже привычной, странно обыденной даже)

Он серою тоской Твою затмит обитель, И будет жуткий страх, — Так близко, так знакомо, — Стоять во всех углах Тоскующего дома.

Мы не прочь верить иногда Сологубу, что наше общее ябыло раньше и Фриной (с. 17 сл.). Но нам ближе в словах его другая Прекрасная Дама, та — нежить, которая пришла соблазнять его в белой рубахе.

Упала белая рубаха И предо мной, обнажена, Дрожа от страсти и от страха, Стоит она…

Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. А вот лучше сосчитайте-ка, сколько здесь Аи полу-А— посмотрите, как человек воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха? Кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?

Сологуб прихотливый поэт и капризный, хоть нисколько не педант-эрудит. В нем чаще бывает даже нечто обнаженно-педагогически-ясное.

Но есть и у Сологуба слова-тики, и, уснащая его стихи, они, придают им индивидуальный колорит вроде того, как разные винтелии следовательноотмечают говорку большинства из нас.

У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова orи mort [7] . Сологуб злоупотребляет словами: больнойи злой. Все у него больное: дети, лилии, сны и даже долины. Затем у Сологуба-лирика есть и странности в восприятиях. Босые женские ноги, например, в его стихах кажутся чем-то особенно и умилительным, и грешным, — а главное, как-то безмерно телесным.

7

Золото, смерть (фр.).