Том 7. Стихотворения

(с. 27)

Но к 1908 годув антологической душе Бориса Садовского не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага, Вы все отравлены бореньем и тоской, И только ты — мое единственное благо, О всеобъемлющий, божественный покой.

(Сб. «Позднее утро», с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять! Сколько дней без любви. Сколько дней. Сотни сотен моих самоцветных камней Вышли к солнцу опять, чтоб сиять. Солнце мысли моей — Тоска. Крылья мысли моей — Любовь. Ризы мысли моей — Слова… …… … … … Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней? Вот мой меч золотого огня. Не боюсь я врага. И врага я простил. Бог сегодня мне меч возвратил.

(Иван Рукавишников. «Перевал», 1907, 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого («Зажженные бездны», 1908 г., «Необузданные скверны», 1909 г.) уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.
–

На стенах висят картинки, А в углу за стеклом смотрит Бог… Я гляжу на ее узкие ботинки, Напоенные красотой ее Ног…

(«Необузданные скверны», с, 18)

или:

Я изнемог в бесстыдном хоре Согласных Женских Тел. Моя душа с тобой в раздоре, Кляня любви удел.

(ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника) говорит и даже поет, точно персонажи в «L'intruse» [10] Метерлинка, — под сурдину:

Неужели ты не любишь темных комнат с пятнами лунного света на полу и на стенах. С дрожащими кусками серебристых тканей, брошенных на темные плиты.

(«Ночные песни», 1907, с. 8)

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка, — и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

10

«Непрошенная» (фр.).

Другая шепотная душа — Дм. Коковцев («Сны на севере», сборник). Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

При тихом свете чистых звезд Живой мечты всегда любимой Мне мир открыт, очам незримый, И жизни строй так дивно прост.

(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман («Кольцо». «Тихие песни скорби», 1907), но этой шепотности я немножко боюсь.

И когда глядеться в очи Неподвижный будет мрак — Я убью ее полночью, Совершив с ней черный брак.

(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник «Весною на север», 1908 г.). Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота — для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его «Жатва» в выдержках:

Она идет по рыжим полям; В руках ее серп. У нее на теле багряный шрам — Царский герб. …… … … … Она идет по рыжим полям, Смеется. Увидит ее василек — улыбнется, Нагнется. Придет она и к нам — Веселая. Навестит наши храмы и села. По червленой дороге Шуршат-шепчут ей травы. И виновный, и правый Нищей царице — в ноги. …… … … …

(с. 11)

Или из пьесы «Качели»:

Я в непрестанном и пьяном стремленье… Мечтанья, порывы — и вера, и сон Трепетно-сладко до боли паденье, — Мгновенье — деревьев я вижу уклон, И нового неба ко мне приближенье, — И рвется из сердца от радости стон, — О, миг искушенья! О, солнечный звон!

(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова. Она не любит лирного звона.

* * *

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Детский сборник» и «Русь»). Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно «дикой воли». Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…

Бежит зверье, бежал бы бор, Да крепко врос, закоренел. А Юдо мчит и мечет взор.

Ох, из Державина, кажется! Ну, да — сойдет.

И сыплет крик острее стрел: Я есть хочу, я пить хочу! Где мать моя? — я мать ищу. Лесам, зверям свищу, кричу. В лесах, полях скачу, рыщу. Те клочья там, ужели мать? А грудь ее, цвет ал сосец? К губам прижать, десной сосать… Пропал сосун, грудной малец! Ах, елка-ель, согнись в ветвях, Склонись ко мне, не ты ль несешь Молочный сок в суках-сучках, Не ты ль меня споишь-спасешь?..