Том 9. Повести. Стихотворения

1920

«Может быть, я больше не приеду…»

Может быть, я больше не приеду В этот город деревянных крыш. Может быть, я больше не увижу Ни волов с блестящими рогами, Ни возов, ни глиняной посуды, Ни пожарной красной каланчи. Мне не жалко с ними расставаться, И о них забуду скоро я. Но одной я ночи не забуду, Той, когда зеркальным отраженьем Плыл по звездам полуночный звон, И когда, счастливый и влюбленный, Я от гонких строчек отрывался, Выходил на темный двор под звезды И, дрожа, произносил: Эсфирь!

1921

Балта

Тесовые крыши и злые собаки. Весеннее солнце и лень золотая. У домиков белых — кусты и деревья, И каждое дерево как семисвечник. И каждая ветка — весенняя свечка, И каждая почка — зеленое пламя, И синяя речка, блестя чешуею, Ползет за домами по яркому лугу. А в низеньких окнах — жестянка с геранью, А в низеньких окнах — с наливкой бутыли. И всё в ожиданье цветущего мая — От уличной пыли до ясного солнца. О, светлая зелень далеких прогулок И горькая сладость уездного счастья, В какой переулок меня ты заманишь Для страсти минутной и нежных свиданий?

1921

Подсолнух

В ежовых сотах, семечками полных, Щитами листьев жесткий стан прикрыв, Над тыквами цветет король-подсолнух, Зубцы короны к солнцу обратив. Там желтою, мохнатою лампадкой Цветок светился пламенем шмеля, Ронял пыльцу. И в полдень вонью сладкой Благоухала черная земля. Звенел июль ордою золотою, Раскосая шумела татарва, И ник, пронзенный вражеской стрелою, Король-подсолнух, брошенный у рва. А в августе пылали мальвы-свечи, И целый день, под звон колоколов, Вокруг него блистало поле сечи Татарской медью выбритых голов.

1921

«Разгорался, как серная спичка…»

Разгорался, как серная спичка, Синий месяц синей и синей, И скрипела внизу перекличка Голосов, бубенцов и саней. Но и в смехе, и вальсе, и в пенье Я услышал за синим окном, Как гремят ледяные ступени Под граненым твоим каблучком.

1921

Прачка

В досках забора — синие щелки. В пене и пенье мокрая площадь. Прачка, сверкая в синьке п щелоке, Пенье, и пену, и птиц полощет. С мыла по жилам лезут пузырики, Тюль закипает, и клочья летают. В небе, как в тюле, круглые дырки И синева, слезой налитая. Курка клюет под забором крупку И черепки пасхальных скорлупок, Турок на вывеске курит трубку, Строится мыло кубик на кубик. Даже веселый, сусальный, гибкий — Тонкой веревкой голос петуший — Перед забором, взяв на защипки, Треплет рубахи и тучи сушит. Турку — табак. Ребятишкам — игры. Ветру — веселье. А прачке — мыло. Этой весной, заголившей икры, Каждому дело задано было!

1922

Бриз

Мелким морем моросил Бриз и брызгал в шлюпки, Вправо флаги относил, Паруса и юбки. И, ползя на рейд черпать, Пузоватый кузов Гнал, качая, черепа Черепах-арбузов.

1922

«Весны внезапной мир рябой…»

Весны внезапной мир рябой Раздался и потек. Гвоздями пляшет под трубой Морозный кипяток. По лунным кратерам, по льду, В игрушечных горах, Как великан, скользя, иду В размокших сапогах. Бежит чешуйчатый ручей По вымокшим ногам. И скачет зимний воробей По топким берегам. И среди пляшущих гвоздей Смотрю я сверху вниз… А Ты, ходивший по воде, По облакам пройдись!

1922

Современник

Апрель дождем опился в дым, И в лоск влюблен любой. — Полжизни за стакан воды! — Полцарства за любовь! Что сад — то всадник. Взмылен конь, Но беглым блеском батарей Грохочет: «Первое, огонь!» — Из туч и из очей. Там юность кинулась в окоп, Плечом под щит, по колесу, Пока шрапнель гремела в лоб И сучья резала в лесу. И если письмами окрест Заваливало фронт зимой: — Полжизни за солдатский крест! — Полцарства за письмо! Во вшах, в осколках, в нищете, С простреленным бедром, Не со щитом, не на щите, — Я трижды возвращался в дом. И, трижды бредом лазарет Пугая, с койки рвался в бой: — Полжизни за вишневый цвет! — Полцарства за покой! И снова падали тела, И жизнь теряла вкус и слух, Опустошенная дотла Бризантным громом в пух. И в гром погромов, в перья, в темь, В дуэли бронепоездов: — Полжизни за Московский Кремль! — Полцарства за Ростов! И — ничего. И — никому. Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма. Я знаю, сердца не уйму, Как с рельс, сойду с ума. Полжизни — раз, четыре, шесть… Полцарства — шесть — давал обет, — Ни царств, ни жизней — нет, не счесть, Ни царств, ни жизней нет… И только вьюги белый дым, И только льды в очах любой: — Полцарства за стакан воды! — Полжизни за любовь!

1922

Румфронт

Мы выпили четыре кварты. Велась нечистая игра. Ночь передергивала карты У судорожного костра. Ночь кукурузу крыла крапом, И крыли бубны батарей Колоду беглых молний. С храпом Грыз удила обоз. Бодрей, По барабану в перебранку, Перебегая на брезент Палатки, дождь завел шарманку Назло и в пику всей грозе, Грозя блистательным потопом Неподготовленным окопам. Ночь передергивала слухи И, перепутав провода, Лгала вовсю. Мы были глухи К ударам грома. И вода Разбитым зеркалом лежала Вокруг и бегло отражала Мошенническую игру. Гром ударял консервной банкой По банку… Не везло. И грусть Следила вскользь за перебранкой Двух уличенных королей, Двух шулеров в палатке тесной, Двух жульнических батарей: Одной — земной, другой — небесной.

1922

Сухая малина

Малина — потогонное. Иконы и лампада. Пылает Патагония Стаканом, полным яда. — Зачем так много писанок, Зачем гранят огни? Приходит папа: — Спи, сынок, Христос тебя храни. — Я не усну. Не уходи. (В жару ресницы клеются.) Зачем узоры на груди У красного индейца? Час от часу страшнее слов У доктора очки. И час не час, а часослов Над гробом белой панночки. Бегут часы, шаги стучат, — По тропикам торопятся. — Зачем подушка горяча И печка кровью топится? Зовет меня по имени. (А может быть, в бреду?) — Отец, отец, спаси меня! Ты не отец — колдун! — Христос храни. — До бога ли, Когда рука в крови? — Зачем давали Гоголя? Зачем читали «Вий»?

1922

Полет

Во сне летал, а наяву Играл с детьми в серсо: На ядовитую траву Садилось колесо. Оса летала за осой, Слыла за розу ось, И падал навзничь сад косой Под солнцем вкривь и вкось. И вкривь и вкось Сантос Дюмон Над тыщей человек — Почти что падал, как домой, На полосатый трек. Во сне летал, а наяву (Не как в серсо — всерьез!) Уже садился на траву Близ Дувра Блерьо. Ла-Манш знобило от эскадр, Смещался в фильме план, И было трудно отыскать Мелькнувший моноплан. Там шлем пилота пулей стал, Там пулей стал полет — И в честь бумажного хвоста Включил мотор пилот. Во сне летал, а наяву, У эллинга, смеясь, Пилот бидон кидал в траву И трос крепил и тряс. И рота стриженых солдат Не отпускала хвост, Пока пилот смотрел назад Во весь пилотский рост. Касторкой в крылья фыркал гном, Касторку крыла пыль, И сотрясал аэродром Окружность в десять миль. Во сне летал… И наяву — Летал. Парил Икар, Роняя крылья на траву Трефовой тенью карт. Топографический чертеж Коробился сквозь пар, И был на кукольный похож Артиллерийский парк. Но карты боя точный ромб Подсчитывал масштаб, Пуская вкось пилюли бомб На черепичный штаб. Во сне летал, а наяву Со старта рвал любой Рекорд, исколесив траву, Торпедо-китобой, Оса летала за осой, Слыла за розу ось, И падал навзничь сад косой Под солнцем вкривь и вкось. Летело солнце — детский мяч, Звенел мотор струной, — И время брил безумный матч Над взмыленной страной.

1923

Опера

Голова к голове и к плечу плечо. (Неужели карточный дом?) От волос и глаз вокруг горячо, Но ладони ласкают льдом. У картонного замка, конечно, корь: Бредят окна, коробит пульс. И над пультами красных кулисных зорь Заблудился в смычках Рауль. Заблудилась в небрежной прическе бровь, И запутался такт в виске. Королева, перчатка, Рауль, любовь — Все повисло на волоске. А над темным партером висит балкон, И барьер, навалясь, повис, — Но не треснут, не рухнут столбы колони На игрушечный замок вниз. И висят… И не рушатся… Бредит пульс… Скрипка скрипке приносит весть: — Мне одной будет скучно без вас… Рауль. — До свиданья. Я буду в шесть.