Том 9. Повести. Стихотворения

1923

Каток

Готов! Навылет! Сорок жара! Волненье, глупые вопросы. Я так и знал, она отыщется, Заявится на рождестве. Из собственного портсигара Ворую ночью папиросы. Боюсь окна и спички-сыщицы, Боюсь пойматься в воровстве. Я так и знал, что жизнь нарежется Когда-нибудь и на кого-нибудь. Я так и знал, Что косы косами, А камень ляжет в должный срок. За мной! В атаку, конькобежцы! Раскраивайте звезды по небу, Пускай «норвежками» раскосыми Исполосован в свист каток! Несется каруселью обморок, И центр меняется в лице. Над Чистыми и Патриаршими Фаланги шарфов взяты в плен. — Позвольте, я возьму вас об руку, Ура! Мы в огненном кольце! Громите фланг. Воруйте маршами Без исключенья всех Елен!

1923

Разрыв

Затвор-заслонка, пальцы пачкай! Пожар и сажа, вечно снись им. Мы заряжали печку пачкой Прочитанных, ненужных писем. Огонь. Прицел и трубка — 40, Труба коленом — батарея. В разрывах пороха и сора Мы ссорились, но не старели. Мы ссорились, пока по трупам Конвертов фейерверкер бегал, Крича по книжке грубым трубам: — Картечью, два патрона беглых! Пустые гильзы рвали горло, Пустел, как жизнь, зарядный ящик, И крыли пламенные жерла Картечью карточек горящих.

1923

Киев

Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври, Подымаются шторы пудовыми веками Вия. Я взорвать обещался тебя и твои словари, И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев. Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог, Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть, Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист. Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит, Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок, Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи, Он коснется костями кисейных твоих занавесок. Он изгложет тебя, как затворник свою просфору, Он задушит тебя византийским жгутом винограда, И раскатится бой и беда, и пальба — по Днепру, — И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада. Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь, Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»? Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь, Но увидишь окошко — в хромую черемуху настежь.

1923

Полярная звезда

Все спокойно на Шипке. Все забыты ошибки. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Опаленную пулею грудь я Подпираю пустым рукавом, Как костыль колеса подпирает хромое орудье. Щиплет корпий зима, Марлей туго бульвар забинтован. Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама, Что под пули идти за случайное счастье готов он. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Самозванец — солдат, изваянье… И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой На пустом рукаве переулка того же названья.

1923

В кино

В крещенский снег из скрещенных ресниц Они возникли в этот вечер обе. Я думал так: ну, обними, рискни, Возьми за руку, поцелуй, попробуй. В фойе ресниц дул голубой сквозник: Сквозь лёлины развеерены Мери. Но первый кто из чьих ресниц возник — Покрыто мраком двух последних серий. Я никогда не видел ледника. Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен: Таким же ледником моя рука Сползала по руке стеклянной Мери. Плыл пароход. Ворочал ящик кран. Качалось море. Мери мчалась в скором. На волоске любви висел экран, И с фильма сыпались реснички сором.

1923

Рассказ

— Беги со мной! — Пусти меня! — Открой! — Тогда прощай! — До пасхи? — По контракту! И двадцать раз кидалась ротой кровь На подступ щек в слепую контратаку. — Тогда прощай! — Пурга пушила ворс Ее пальто. Вагон качал, как стансы. И до весны за восемь сотен верст Дуэль трясла сердца радиостанций.

1923

Баллада

Шел веку пятый. Мне — восьмой. Но век перерастал. И вот моей восьмой весной Он шире жизни стал. Он перерос вокзал, да так, Что даже тот предел, Где раньше жались шум и шлак, Однажды поредел. И за катушками колес, Поверх вагонных крыш в депо, Трубу вводивший паровоз Был назван: «Декапот». Так машинист его не зря Назвал, отчаянно вися С жестяным чайником в руке. В нем было: копоть, капли, пот, Шатун в кузнечном кипятке, В пару вареная заря, В заре — природа вся. Но это было только фон, А в центре фона — он. Незабываемый вагон Фуражек и погон. Вагон хабаровских папах, Видавших Ляоян, Где пыльным порохом пропах Маньчжурский гаолян. Там ног обрубленных кочан, Как саранча костляв, Солдат мучительно качал На желтых костылях. Там, изувечен и горбат, От Чемульпо до наших мест, Герой раскачивал в набат Георгиевский крест. И там, где стыл на полотне Усопший нос худым хрящом, — Шинель прикинулась плотней К убитому плащом. — Так вот она, война! — И там Прибавился в ответ К семи известным мне цветам Восьмой — защитный цвет. Он был, как сопки, желт и дик, Дождем и ветром стерт, Вдоль стен вагонов стертый крик Косынками сестер. Но им окрашенный состав Так трудно продвигался в тыл, Что даже тормоза сустав, Как вывихнутый, ныл, Что даже черный кочегар Не смел от боли уголь жечь И корчился, как кочерга, Засунутая в печь. А сколько было их, как он, У топок и кувалд, Кто лез с масленкой под вагон, Кто тормоза ковал! — Так вот она, война! — Не брань, Но славы детский лавр, Она — котлы клепавший Брянск И Сормов, ливший сплав. Она — наган в упор ко рту, Срываемый погон, Предсмертный выстрел — Порт-Артур! И стонущий вагон… Но все ж весна была весной, И я не все узнал… Шел веку пятый. Мне — восьмой, И век перерастал.

1925

Пятый

Нас в детстве качала одна колыбель, Одна пас лелеяла песик, Но я никогда не любил голубей, Мой хитрый и слабый ровесник. Мечтой не удил из прибоя сирен, А больше бычков на креветку, И крал не для милой сырую сирень, Ломая рогатую ветку. Сирень хороша для рогатки была, Чтоб, вытянув в струнку резинку, Нацелившись, выбить звезду из стекла И с лёту по голубю дзынкнуть. Что голуби? Аспидных досок глупей. Ну — пышный трубач или турман!. С собою в набег не возьмешь голубей На скалы прибрежные штурмом. И там, где японский игрушечный флаг Трепало под взрывы прибоя, Мальчишки учились атакам во фланг И тактике пешего боя. А дома, склонясь над шершавым листом, Чертили не конус, а крейсер. Борты «Ретвизана», открытый кингстон И крен знаменитый «Корейца». Язык горловой, голубиной поры, Был в пятом немногим понятен, Весна в этот год соблазняла дворы Не сизым пушком голубятен, — Она, как в малинник, манила меня К витринам аптекарских лавок, Кидая пакеты сухого огня На лаковый, скользкий прилавок. Она, пиротехники первую треть Пройдя по рецептам, сначала Просеивать серу, селитру тереть И уголь толочь обучала. И, высыпав темную смесь на ладонь, Подарок глазам протянула. Сказала: — Вот это бенгальский огонь! — И в ярком дыму потонула. К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша, — Глядите, глядите, как ухнет! — И вверх из кастрюль полетела лапша В дыму погибающей кухни. Но веку шел пятый, и он перерос Террор, угрожающий плитам: Не в кухню щепотку — он в город понес Компактный пакет с динамитом. Я помню: подводы везли на вокзал Какую-то кладь мимо школы, И пятый метнулся… (О, эти глаза, Студенческий этот околыш!) Спешил террорист, прижимая к бедру Гранату в газете. Вдруг — пристав… И ящиков триста посыпалось вдруг На пристава и на террориста. А пятый уже грохотал за углом В рабочем квартале, и эхо Хлестало ракетами, как помелом, Из рельсопрокатного цеха. А пятый, спасаясь от вражьих погонь, Уже, непомерно огромный, Вставал, как багровый бенгальский огонь Из устья разгневанной домны. И, на ухо сдвинув рабочий картуз, Пройдя сквозь казачьи разъезды, Рубил эстакады в оглохшем порту И жег, задыхаясь, уезды…

1925

Эпигону

Я вышел к воде, отпустив экипаж. Вода у сапог в эпигонстве позорном, Покорно копируя лунный пейзаж, Подробности звезд подбирала по зернам. А помню, она разорялась на мгу, На волны, на пену, на жилы под кожей: «Я тоже стихия, я тоже могу При случае быть ни на что не похожей!» Напрасно дожди ломали копья И буря к воде облака пригинала. Прошло — и вода лишь плохая копия С непревзойденного оригинала.

1929

Маяковский

Синей топора, чугуна угрюмей, Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу, Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме, Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу. А до этого за день пришел, вероятно, проститься, А быть может, и так, посидеть с человеком, как гость Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться, Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь. Где он был после этого? Кто его знает! Иные Говорят — отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг. Но меня па прощанье облапил, целуя впервые, Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик». А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости — Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» — И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди, Что — казалось — на дюйм выступали из толстых подошв. Он точил их — но тщетно! — наждачными верстами Ниццы, Он сбивал их булыжной Москвою — но зря! И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой, Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931

Цветок магнолии

Босую ногу он занес На ветку. — Не сорвись! — Листва магнолии — поднос, Цветы на нем — сервиз. И сверху вниз, смугла, как вор, Проворная рука Несет небьющийся фарфор Громадного цветка. Его к груди не приколоть. И мглистых листьев лоск Мясистую лелеют плоть И нежат ярый воск. Зовет на рейд сирены вой. На темный зов в ответ Прильнула детской головой К плечу больная ветвь. Она дрожит. Она цветет. Она теряет пульс. Как в бубен, в сердце дизель бьет Струей гремучих пуль. Маяк заводит красный глаз. Гремит, гремит мотор. Вдоль моря долго спит Кавказ, Завернут в бурку гор. Чужое море бьет волной. В каюте смертный сон. Как он душист, цветок больной, И как печален он! Тяжелый, смертный вкус во рту, Каюта — душный гроб. И смерть последнюю черту Кладет на синий лоб.