Том 9. Повести. Стихотворения

1931

Девушка

Степная девушка в берете Стояла с дынею в руке, В зеленом плюшевом жакете И ярко-розовом платке. Ее глаза блестели косо, Арбузных семечек черней, И фиолетовые косы Свободно падали с плечей. Пройдя нарочно очень близко, Я увидал, замедлив шаг, Лицо, скуластое, как миска, И бирюзу в больших ушах. С усмешкой жадной и неверной Она смотрела на людей, А тень бензиновой цистерны, Как время, двигалась по ней.

1942

Сон

Полдневный зной мне сжег лицо. Куда идти теперь? Стена. Резная дверь. Кольцо. Стучи в резную дверь! За ней узбекский садик. Там В теки ковер лежит. Хозяин сам — Гафур Гулям — С цветком за ухом спит. Есть у Гафур Гуляма дочь. По очерку лица, Халида смуглая точь-в-точь Похожа на отца. Но только меньше ровный нос, Нежнее кожи цвет. И говорят пятнадцать кос, Что ей пятнадцать лет. Она в саду цветет, как мак, И пахнет, как чабрец. Стучи в резную дверь… но так, Чтоб не слыхал отец.

1942

Аральское море

Пустыня. В штабелях дощатые щиты. Дымок над глиняной хибаркой. И вдруг средь этой черствой нищеты Проплыл залив, как синька, яркий. Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг. Но сердце этой встрече радо. Ты понимаешь, милый друг, Как мало радости нам надо?

1942

Сыр-Дарья

Еще над степью не иссяк Закат. Все тише ветра взмахи. Под казанком трещит кизяк. Вокруг огня сидят казахи. Угрюмо тлеет свет зари. Века проходят за веками. И блещут воды Сыр-Дарьи, Как меч, засыпанный песками.

1942

Четверостишия

Старый город

Над глиняной стеной синеет небо дико. Густой осенний зной печален, ярок, мглист, И пыльная вода зеленого арыка, Как память о тебе, уносит желтый лист,

Глина

Их будто сделали из глины дети: Дворцы, дувалы, домики, мечети. Трудней, чем в тайны помыслов твоих, Проникнуть в закоулки эти.

Дыня

Ты не сердись, что не всегда я С тобою нежен, дорогая: У дыни сторона одна Всегда нежнее, чем другая.

Сердце

Раз любишь, так скорей люби. Раз губишь, так скорей губи. Но не давай, Халида, сердцу Бесплодно стариться в груди.

Соль

Горит солончаками поле, И в сердце, высохшем от боли, Как на измученной земле, Налет сухой и жгучей; соли.

1942

Могила Тамерлана (картина Верещагина)

Бессмертию вождя не верь: Есть только бронзовая дверь, Во тьму открытая немного, И два гвардейца у порога.

Верблюд

Пустыни Азии зияют, Стоит верблюд змеиномордый. Его двугорбым называют, Но я сказал бы: он двугордый.

Луна

Я ночью в переулке узком Стою, задумавшись над спуском, И мусульманская луна Блестит, как ночь на небе русском.

1942

Ташкент

«До свиданья, воздух синий…»

До свиданья, воздух синий И пустыни поздний зной. Лег на шпалы нежный иней, Лед дробится под ногой. Кровь с похмелья остывает. Радость выпита до дна. И мороз меня встречает, Как сердитая жена.

1942

Город Белый

Здесь русский город был. Среди развалин, В провалах окон и в пролетах крыш, Осенний день так ярок, так зеркален, А над землей стоит такая тишь! Здесь думал я: ведь это вся Европа Сюда стащила свой железный лом, Лишь для того чтоб в зарослях укропа Он потонул, как в море золотом. Кто приподнимет тайную завесу? Кто прочитает правду на камнях? …И две старушки маленьких из лесу Несут малину в детских коробках.

1943

Калининский фронт

«Весну печатью ледяной…»

Весну печатью ледяной Скрепили поздние морозы, Но веет воздух молодой Лимонным запахом мимозы. И я по-зимнему бегу, Дыша на руки без перчаток, Туда — где блещет на снегу Весны стеклянный отпечаток.

1943

«Сначала сушь и дичь запущенного парка…»

Сначала сушь и дичь запущенного парка. Потом дорога вниз и каменная арка. Совсем Италия. Кривой маслины ствол, Висящий в пустоте сияющей и яркой, И море — ровное, как стол. Я знал, я чувствовал, что поздно или рано Вернусь на родину и сяду у платана, На каменной скамье, — непризнанный поэт, — Вдыхая аромат цветущего бурьяна, До слез знакомый с детских лет. Ну, вот и жизнь прошла. Невесело, конечно. Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно. Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь. Все это было встарь. Все это будет вечно, Мое бессмертие — любовь,

1944

Дон-Жуан

Пока еще в душе не высох Родник, питающий любовь, Он продолжает длинный список И любит, любит, вновь и вновь. Их очень много. Их избыток. Их больше, чем душевных сил, — Прелестных и полузабытых, Кого он думал, что любил. Они его почти не помнят. И он почти не помнит их. Но — боже! — сколько темных комнат И поцелуев неживых! Какая мука дни и годы Носить постылый жар в крови И быть невольником свободы, Не став невольником любви.

1944

Шторм

Издали наше море казалось таким спокойным, Нежным, серо-зеленым, ласковым и туманным. Иней лежал на асфальте широкой приморской аллеи, На куполе обсерватории и на длинных стручках катальпы. И опять знакомой дорогой мы отправились в гости к морю. Но оказалось море вовсе не так спокойно. Шум далекого шторма встретил нас у знакомой арки. Огромный и музыкальный, он стоял до самого неба. А небо висело мрачно, почерневшее от норд-оста, И в лицо нам несло крупою из Дофиновки еле видной. И в лицо нам дышала буря незабываемым с детства Йодистым запахом тины, серы и синих мидий. И море, покрытое пеной, все в угловатых волнах, Лежало, как взорванный город, покрытый обломками зданий. Чудовищные волны, как мины, взрывались на скалах, И сотни кочующих чаек качались в зеленых провалах. А издали наше море казалось таким спокойным, Нежным, серо-зеленым, как твои глаза, дорогая. Как твои глаза за оградой, за живою оградой парка, За сухими ресницами черных, плакучих стручков катальпы. И впервые тогда я понял, заглянувши в глаза твои близко, Что они как взорванный город, покрытый обломками зданий. Как хочу я опять увидеть, как хочу я опять услышать Этот взорванный город и этих кричащих чаек!