Том 9. Учитель музыки

– Я восхищен без остатка!

Это профессор Сушилов над селедкой: в «готовом виде» эту селедку принесла барышня в шапочке, примостившаяся вместе с другою – «Кроликом», на чемодане; обе с приподнятой головой для равновесия.

Не было человеческих сил остановить Борщка – сорвала вечер! – и даже «Ситуация», дама говорливая в возвышенном тоне, художница, только многозначительно перешептывалась с соседями, «меча икру» на корзине под Кроликом и барышней в шапочке, и сама кукушка, запрятавшись в своем кукушечьем домике,⁵⁸ хоть дверца и отворялась, но не слыхать – не куковала.

И надо было, чтобы весь «Монументальный Париж», от Сакре-Кер до Обсерватории, и от Июльской колонны до Трокадеро, все церкви, площади, дворцы, музеи, госпиталя, сады и памятники до последнего – Мицкевичу, рухнули на ее голову, хороня с ней и двух соседей ее, «нарицательных» Ржова и Дулова – «Увязку» и «Продукцию», названных так за неумеренное и невпопад употребление советской терминологии.

Корнетов принес гвозди и молоток, но самому подступиться к стене за стульями и табуретками не было никакого хода.

– Мои руки созданы не для гвоздей! – сказала неизвестная мне дама, по-видимому, манекенша, принимая от Корнетова молоток и гвозди.

А высвободившиеся первыми Увязка и Продукция помогли ей водворить Nouveau Paris Monumental на старое место.

Наступившим замешательством воспользовался Корнетов и для своей подстрекательной наводки рассказал о греческих соседях, пылесосе, зверях и ветчинном сне.

И, как всегда, первым выступил экономист Птицин.

– Если ваш грек – Аксиотис, – Птицин всегда все опровергал, – какой же это грек? Лакакон, Горгонит, Катакал, Пастила, Лаханодракон, вот это греки, а ваш Аксиотис вовсе не грек и даже не валах, это куце-валах, и изучать Византию ни к чему.

И, как всегда, Птицину ответил бывший издатель Пытко-Пытковский:

– Чтобы постигнуть кельтскую Европу, – сказал Пытко-Пытковский угрожающе, – надо знать Византию и, чтобы проникнуть в душу нашей родины – татарской России, без Византии нельзя: Византия это дух души России. А знаменитый «всешутейший собор», вы думаете это выдумал Петр? нет, еще в IX веке за него постарался византийский император Михаил III, прозванный не «великим», а «пьяницей» за свои сверхъестественные безобразия.

Петушков, как человек практический – «доставляет продукты на дом» – советовал Корнетову устроить где-нибудь в Гаво собрание⁵⁹ и объявить о своем пророческом видении гигантского окорока:

– Не иначе, как к падению большевиков: успех обеспечен.

Кто-то поинтересовался о куце-валахах: где они живут, входят ли в Лигу Наций и как называется их главный город?

Но профессор Сушилов, поддавшийся на таинственное явление зверей, рассказал свое, не менее таинственное, и как раз в ту же самую ночь.

Как известно, смертная казнь совершается на Араго, там у бесконечной тюремной стены ставится гильотина, а это совсем по соседству с Корнетовым. Засидевшись на Монпарнасе в «Куполь» – «un quart de Vichy» (за стаканом Виши), домой ему не хотелось, задумал проведать Корнетова и дорогой наткнулся: «la veuve!»⁶⁰. И как человек нежный и чувствительный при виде гильотины («la veuve») был он так потрясен, не помнит, как и очутился у себя в Нейи, а хорошо знает, что ни в метро, ни на трамвай не садился.

– При одном воспоминании волосы встают дыбом! – Сушилов, действительно, был взволнован, хотя волосы на его голове только сзади к вороту висли, с голой макушки.

И опять выступил Птицин: Птицин усомнился в Сушиловской гильотине – в газетах не было никакого сообщения, и вернее всего, Сушилов попал не на Араго, а на Порт-Рояль: как раз против рю-де-ля-Сантэ рынок:

– Не гильотину, а укрепляли чугунные стойки для навеса!

За Сушилова заступился его друг Monsieur Dorat: по его мнению, таинственное в мире не прекращается, а во Франции – в Париже, мировом центре, где жизнь так напряжена, среди самых нормальных явлений таинственное неизбежно, это как болотные огоньки из трясины – и явление дрессированных зверей и «la veuve» (гильотины) возможны.

– В «Action Francaise» в хронике было сообщение, очень интересный случай: на рю-Блорнэ какой-то остановился около камиона, запряженного парой лошадей, и выделывал перед лошадьми что-то странное: и спрашивал и понукал. И ажану он заявил под секретом, что он Мерлин, узнал в лошадях двух своих, обращенных злым волшебством, закадычных друзей и старается снять с них чары и снова обратить в людей, а что сам он скрывается под именем Альбер Мовьель, 53 лет.

– Со мной тоже случай, – сказал со своего возвышения всех выше незаметный Бауткин, – аксидан! Не знаю, каким образом пустил я машину не в том направлении, заволновался, стал поворачивать, наехал на тротуар и ранил ажана. Билет у меня отобрали – целый день канителился. И с последним трамваем возвращаюсь домой, соскочил на остановке, подымаюсь по рю Вильгельм, знаете, такая маленькая улица около Эглиз д'Отэй, и чувствую, что надо остановиться; осмотрелся, ни души – да и днем туда никто не заходит! Но тут и начинается грехопадение – ну, прямо, как с неба, откуда ни возьмись: две «ласточки». Слезли с велосипедов, подождали – а потом протокол. Теперь франков 20 придется заплатить и судебные издержки.

Мерлин или этот аксидан оживили Борщка – и Борщок заговорил о каком-то знакомом плонжере, перебившем в ресторане за мойкой посуды три дюжины севрских сервизов – «прямо с выставки старинного фарфора»! и о каком-то шассёре, сбежавшем из отеля – «на побегушках спятил»!

Стали высвобаживаться и подыматься. И тут кто за Корнетовым – в его «инструментальную», кто переменил место и положение, а кое-кто из оставшихся за «неуместностью» в инструментальной проникли в «бутылочную».

Я вышел за Корнетовым. Эта комната куда меньше – и много места занимают книги. Всех интересовали пилы и самовар.

Самовар – «дачный», летом вся подмосковная – Кусково, Царицыно, Останкино, Воробьевы горы. Сокольники – такие, прямо на травке ставят, и не углем, а на еловых шишках, дух хорош! – без крышки и деревянных шишечек, за что браться, и требует основательной полудки: новосельный дар Балдахала, неоднократно жаловавшегося на обузу – ни стола нет, ни ткнешь никуда, живет в отеле. Но что самовар!

– Вот посмотрите, – сказал Корнетов, показывая на книгу, – мой рассказ перевели на китайский!

И все мы заглянули в эту странную книгу – книга иллюстрированная. И хотя картинки не совсем подходили к рассказу: «пора цветения вишен», «девочки переносят через реку еще меньших у себя на закорках», «главная улица в… Шанхае»? – но кто же из нас понимает по-китайски!

– Извините, – прощалась барышня в шапочке, ей надо торопиться в Кламар, – я сегодня читала рассказ Корнетенки, ведь это тоже ваш, чудесно!

– И мы тоже, – прощались «Птицы» – две барышни с красными перышками: им завтра с утра на работу.

Корнетов сиял от счастья.

* * *

После – окурки – и под столом и в пепельницах (устричных раковинах) и на блюдечках – курятник!

Корнетов раскрыл окно и с нетерпением принялся развязывать сверток у калош – «счастье». Но это не так-то просто – крепко и основательно и в скольких газетах! – наконец добрался.

У него даже сердце упало: зеленые слоны! Слонов он никак не ожидал. Он был уверен, что там что-нибудь по хозяйству: кокот или кастрюли или электрический утюг. И что ему с этими слонами? Поставить на стол – весь стол займут, сунуть куда в угол – не подходит: слон не табуретка. Только что освободился от вещей, а они опять!

В прихожей, загораживая уборную, громоздкая, тяжелющая вешалка, по тонкости домовых стен никакой гвоздь не выдержит – Бауткин принес – в крайнем случае ее можно в камин. А на столе самовар – а и самовар можно – да тем же «птицам» подарить на их новоселье: им пригодится – смотри, «Россия»! И на столе же около иллюстрированного японского календаря («перевод на китайский»!) фарфоровые головастики – подставки для ножей, шесть штук – принес африканский доктор – ну, эти головастики хоть места не занимают и можно по одиночке гостям по карманам рассовать. Но слоны – хоботы не спрячешь, выпираются, да и нет больше гоголевских карманов, вмещающих арбуз.