Том 9. Учитель музыки

Другой пожалел бы выброшенных денег, но Корнетов, расплатившись, забыл: так его охватило счастливое чувство свободы. Я никогда не видал его таким взволнованным, он приподнялся, выпрямился, и с какой быстротой и ловко – так, когда кончится стройка, разбирают леса – молол кофе и кипятил молоко и убирал на столе: пить кофе.

Ни для кого не секрет: утро, когда Корнетов не любит, чтобы к нему приходили, и спросишь, не отвечает. А кроме того, он так варит кофе, как только в Германии да и то не в Берлине, не в Мюнхене, а где-нибудь в Обераммергау, в Хаус-Гвидо-Ланг, и все это совершается утром, никому не попадает.

Я с удовольствием остался. Я хотел было помочь, но Корнетов все сам. Впрочем, смотреть не воспрещается: через очки и самый путаный глаз только пуговица.

Оказывается, это целое предприятие – приготовить кофе: требует и тщательности и выдержки, потому что все надо, чтобы сухо-насухо и не бухать, а лить кипяток в фильтр погодя, «пока не впитает предыдущего». Зато и кофе – Хаус-Гвидо-Ланг, Обераммергау!

Корнетов предложил мне еще чашку. Я не отказался. И представьте, никакого неудовольствия не заметил. Или Корнетов не заметил или эта свобода – в собственную квартиру проник, и вот сам по себе и на столе кофе…

Да, не позабыть бы: непременно надо цикорию класть, без цикория и цвет не такой, а главное – цикорий сам по себе фильтрует, тоже и сахару не мешает ложечку при заварке – сахар конденсирует.

Эти премудрости я узнал от Корнетова, в такой ранний утренний час разговорившегося, как к полночи на своих воскресных вечерах. Еще я узнал, что кофейные тайны испытываются в Германии и только в Германии знают секрет жарить кофе, и эту немецкую науку перенял Корнетов еще в Петербурге в год революции от Маргариты Борисовны Исаевой⁶³, а довершила его кофейные познания в Берлине Александра Михайловна Полякова⁶⁴ в год инфляции, когда деньги были нипочем.

Корнетов произносил эти имена так, будто говорилось о Маркони или еще о какой мировой знаменитости. Впрочем, что говорить, наш тесный мир с каждым годом теснее – Тургенев не поверил бы, что русский Париж в 13-й год революции узнает себя в «Затишье» 1854 года… Или автора «Сна» и снов, коснувшегося через Гете и Гоголя тайных сил, на которых строится жизнь, знающего, что прошедшее без пропада и этими силами может быть вызвано к жизни, как настоящее, для ученика Гоголя нет ничего невероятного, а наш «здравый рассудок» – никуда.

Я не видел Корнетова с месяц – летом все разъезжаются. В последний раз, когда приезжал голландец из Амстердама посмотреть на Корнетовские архивные достопримечательности и коллекцию пил, но тогда было, кажется, все в порядке.

Сегодня Корнетов позабыл вынуть ключ, а до ключа – он мне признался – посеял карт-дидантитэ. А это дело куда сложнее – ни один француз и самый проникновенный (ученик Достоевского) и самый пламенный, какой-нибудь Бернанос⁶⁵, никогда не поймет, что такое русскому перебыть день в Париже без карт-дидантитэ, как не понять русскому и самому ученейшему, читающего все письмена (ученику Штейнера⁶⁶), что значит в воскресенье летом в Париже найти слесаря.

Ключ – рассеянность, а карт-дидантитэ – я уж и не знаю. Корнетов так ее запрятал – на случай пожара, чтобы всегда под рукой было схватить! – а когда среди ночи для проверки сделал ложную тревогу, найти и не может: потерял! Ошарил все уголки, пересмотрел все книги, перетряс весь архив, скопленный за восемь лет «на беженском положении» – до утра и весь день провел в поисках, а она в конверте у него… в столе.

– Вместе с квартирным контрактом, понятное дело.

Тут вот я и задумался: с чего такое может статься с человеком? Сегодня карт-дидантитэ, завтра ключ – эти дела такие, стоит только начаться и все растеряешь до самого безобидного «хочу» и самого невзыскательного «не желаю».

Зачитался книгами? Но как представить себе всю жизнь Корнетова, неотделимого от книги? и тотчас отверг мою догадку. Кроме того исторические примеры… Павел Николаевич Милюков: ведь еще с молодости – такая по Москве молва шла – живя летом под Звенигородом в санатории, круглые сутки не расставался он с книгой и даже в ванну сядет, а книга при нем: «Милюков под водой читает!» – очевидцы рассказывали: и чего ж, разве это так повлияло? А П. Б. Струве – «все книги прочитал!» – и сколько анекдотов испокон веков ходило про него и в Москве и в Петербурге – а между тем никаких таких признаков не обнаруживается. Ведь всякое «за» – «зачитался», «запутался», «зазнался» предполагает основное «без»: «бессмыслие», «беспутье», «бездарность», нет, дело не в книге.

А вот что я думаю: это-то и есть самая настоящая и не та, о которой теперь пишут – «пситакозис», а та, которую не замечают ни в себе, ни в других – «попугаева болезнь». И по моим наблюдениям этой самой болезнью заболевает всякое приниженное существо, человек или птица, все равно. И я при всей своей независимости, я не литератор – мое дело проще: не буду сейчас говорить о моем изобретении – я плясье, знаете, такие резиновые трубки, чтобы, как говорится, меньше газу тратить – стоит только вставить трубку и, как бы вы ни отвертывали газовый кран, самый синющий огонь гореть будет медленно ниточкой, «экономия газу!» – и я с этими экономическими трубками, не минуя, во всякий дом заходил от Итали до Трокадеро с этажа на этаж, и скажу вам, чувствую, как с каждым годом на чужой земле захватывает и меня это «попугайное» поветрие.

Сначала человек бунтует и даже впадает в ярость – уперся в стену, что поделаешь? – и, кажется, кожу с себя содрал бы или что-нибудь такое, чтобы все рухнуло и завалило камнем или запустить бы такой камень… и вот человек не окостеневает, и не окаменеет, как в былине «Как перевелись богатыри на Руси», а затихнет – ему только иногда очень больно – а так он очень смирный и всего пугается – это-то и есть «попугаева болезнь».

И оставить человека в таком состоянии – грех.

Грехов, как вам известно, осталось в мире так мало, что и каяться не в чем: все можно оправдать всякими социальными условиями, государственной необходимостью, щитовидной железой, духовным возрастом и скотьим духом, да и практика показала в 13-й год революции, что много такого писалось и пишется; и говорится и вовсе не во имя какого-то одного незыблемого закона для всех, а только для соблюдения приличия. Но остается неизменным – один грех. Или все к одному подобрались? И я это очень глубоко почувствовал: что такое грех – как только что понял, войдя без ключа в квартиру к Корнетову, что такое свобода.

Моя профессия – бухгалтер, но какая тут бухгалтерия, когда концы с концами никак не сведешь, я и занялся газовыми трубками. Как-то на первых порах, подымаясь с этажа на этаж от Итали до Трокадеро – моя сторона правая – продуло меня, что ли, или с непривычки, вечером вернулся я домой, подсчитал свои волшебные трубки – «экономия газа», чувствую, разломило всего, выпил я горячего чаю, прилег и не то, что заснул, а дремлю, и видится мне камень – такой кирпич XI века с реки Смедыни, у Корнетова я в Петербурге видел, – этот камень мне на лицо положили, а проснулся: в огне весь. Потом оказалось, что это такая нервная болезнь – в средние века у женщин от надрыва такое бывало – и не самые нервы, а корни нервов – боль, как зубы, воспаление надкостницы, и помочь нечем. Шартр, Ле-Пюи, Лион видели много таких: человек как перевязан огненным крестом «le feu sacr'e»⁶⁷. Дней десять длится эта жгучесть и потом много недель, как избитый. И тут все в один голос: надо хоть на неделю уехать из Парижа, иначе осложнения и последствия – переменить обстановку вернейшее средство. А как уедешь – ведь не как-нибудь, а надо спокойно, ведь человек вздрагивает от собственных шагов! – нет, никак невозможно. Я рассказал Шадрину: Шадрин не чета нам, а когда-то, по его рассказам, тоже хлебнул, но вдруг (такое только вдруг и случается!) привалило счастье: слабый и малокровный, почувствовал он, как крепко идет по земле, и не холодно ему, не мерзнет, как прежде, и на все у него собственное мнение и никакого дела ни до каких судов и рядов, и уж он может себе позволить помочь другому «без всякого нарушения бюджета», как сам он выражался, и я заметил, в разговорах часто поминал об этой своей щедрости, теперь я очень сомневаюсь, и любил повторять Тургеневского Бабурина: «Бедный человек обязан помогать другому бедному, а для богатых это занятие…». И когда я ему рассказал, как мне надо уехать из Парижа, хоть на неделю, а невозможно, и в подкрепление помянул всякие последствия «священного огня», который не только жжет, а и душит – Шартр, Ле-Пюи, Лион видели много таких с выжженным крестом на груди и спине, остолбенелых с палкой – тут, в пищеводе. Он слушал меня, как мне показалось, сочувственно, и рассказ мой, я в этом убежден был, тронул его сердце. Расстались мы приятелями. Пошла неделя, и получаю я от него открытку с живописным видом: горы, снег… – пишет, что уехал отдыхать и лучшего места не найти на земле и отдыхает он вовсю. Глядя на эту открытку, я понял – я сказал себе: вот это грех. И какое надо иметь черствое сердце… да, это грех.

–

У меня были кое-какие возможности – с тех пор многое изменилось, меня ничего уж не трогает, изобретение мое, я верю, накануне всеобщего признания и на экономические трубки не жалуюсь, идут. Наступил мой «ваканс» и я решил: вытащу-ка Корнетова на волю – это будет вернейшее средство.

И когда я про это сказал, вижу: испугался. Ну, конечно, самая настоящая «попугаева»! И этот беспричинный испуг его: ну чего тут страшного проехать недели на две куда-нибудь в От-Савуа? – укрепил мое решение бесповоротно.