Том второй

Как бы не так

«Старый Арбат» – ароматные слова, словно утренний кофе отпускника, проснувшегося рано (без будильника, по привычке, по привычке уработавшейся ломовой клячи), но непосредственно по пробуждении вспомнившего, что спешить некуда, можно понежиться в постельке, а вместо того чтобы второпях давиться растворимой бурдой, пытаясь очередной дозой кофеина понудить организм к производственной активности, – заварить себе чашечку крепкого тягучего напитка и выпить небольшими медленными глотками. В такие-то вот внезапно неспешные минуты, до слезы ясно осознав, что впереди у тебя двухнедельная вечность, исполненная безмятежной неги, и можно поистине насладиться кофе, постичь умом своим, для чего Господь спустил на землю усеянные небольшими зеленоватыми зёрнышками ароматные кусты, для чего вразумил людей сушить, обжаривать и молоть эти зёрнышки.

Что же касается Арбата, то и его прелесть сполна раскрывается тоже утром. Не в лиловых сумерках, пронизанных первыми вспышками неоновых искр центрового гламурного безумия, и не в пору ночной ресторанно-таксистской свистопляски, и, само собой, не днём, когда нескончаемая толпа, достигнув верхнего экстремума в своём бесконтрольном размножении, сродственном размножению раковых клеток, начинает пухнуть, подниматься, как дрожжевое тесто, затапливать всё пространство узкой улицы по вторые-третьи этажи домов… Нет, утром, утречком, в конце лета. Не самым даже ранним утром, когда уже вовсю трудится районное отделение банка сбережений, тогда как расположившиеся по соседству магазинчики, сами названия которых есть антоним бережливости, только лишь позёвывают дверными проёмами, нехотя раздвигают жестяные веки витринных жалюзи. Именно, утром, когда первые торговцы сувенирами начинают раскладывать на прилавках аляповатые безделушки, ожидая интуристов, ошалевших от московского широкого разгула и потому нежадных; когда уличные художники ещё не успели повсюду расставить и развесить свои картинки – хитрые силки на несостоявшихся Джоконд из провинции. Утором, когда патентованная метла дворника-таджика уже взвихрила с мостовых предписанное управдомом количество пыли, которая теперь стоит в воздухе, подрагивает в розовато-золотистых солнечных лучах, помогая высветить, подчеркнуть столичные объёмы да средневековую кривоколенность окрестных кварталов. Конечно же, утром, когда интеллигентски рефлексирующую арбатскую тишину бесцеремонно загоняет в подъезды визгливый, чудно интонированный диалог (впрочем, не так странен пронзительно громкий разговор, как его участники: непостижимым образом явившаяся из диких степей в центр мегаполиса скифская каменная баба с плоским круглым ликом – но, разумеется, живая, наиживейшая, поминутно поправляющая на грубо вытесанных грудях и ягодицах фанерные листы с меню ближайшего ресторана – и раздающий рекламные листовки негр). Итак, говорю я вам, утром, когда лениво разбредаются по своим рабочим местам на панели странные персонажи, словно бы явившиеся из отлетающих в небеса тревожно-томительных снов горожан: позёвывающие зазывалы в костюмах а-ля рюсс, потрёпанные бутафорские пираты, церемониймейстеры в камзолах и сбившихся набок париках, склонные к педофилии гигантские поролоновые куклы… Словом, в тот час, когда Арбат находится в руках своих профессиональных хранителей, а праздно-любопытной публики пока, к всеобщей радости, мало.

Лишь краткой утренней порой можно причаститься ко вкусу песенно-текучей асфальтовой реки и её многочисленных притоков: увидеть новыми глазами знакомые ещё по школьным хрестоматиям здания; в очередной раз придирчиво оглядеть изваяния-новоделы и новоделы-постройки, чтобы в очередной раз убедиться, насколько болезненно приживаются они на древней почве; в подробностях рассмотреть открыточные фронтоны с пленяющими неброской прелестью башенками, балкончиками, барельефами, розетками… Казалось бы, именно с этой целью – увидеть воспетую бардом улицу – не поддающееся исчислению количество экскурсантов, понукаемых бездушными погонщиками-гидами или неорганизованных, самочинно-залётных, ежедневно ныряет в бесконечную арбатскую толкотню. И что же? Как идущий на нерест лосось, вклинившись между тысячами столь же целеустремлённых тушек, столбенеет в неподвижности, не двигаясь и мешая двигаться собратьям, так и запрудившие всё видимое городское пространство шлёнды препятствуют друг другу совершить предписанный путеводителями променад по Арбату.

Прогулка здесь днём есть ритуальное убийство времени. В толпе, то влекущей тебя на стремнину, то затягивающей в водоворот, то прибивающей к бережку у стоячего затона, как ни старайся, смотришь либо себе под ноги, либо в затылок впередиидущего. Тут уж не до видов из рекламных брошюрок: невозможно остановиться даже на миг, чтобы пристальнее вглядеться в красоту достопримечательных мест, ибо людской поток по своему произволу несёт тебя – щепку. Редкий смельчак найдёт в себе силы противостоять течению, упрямым островком застыть, скажем, неподалёку от «Праги», чтобы вдоволь налюбоваться мидовской высоткой, которая сквозь лёгонькое марево московской пыли кажется колоссальной сказочной скалой, где в потаённых пещерах обитают маги, вершащие судьбы мира…

А наутро Арбат вновь выглядит милым, чистенько прибранным, необыкновенно просторным, словно детская, на пороге которой замер её хозяйчик, вернувшийся после долгих каникул, замер на секундочку, чтобы оттенить момент превращения обустроенного заботливыми родителями уютного мирка в фонтанирующий нестройными звуками бедлам.

Пройдитесь в покойный ранний час по почти безлюдной улице! Вы убедитесь, что Арбат по-прежнему перетекает из прошлого в будущее, и на несколько минут сами окажетесь сопричастниками творящегося волшебства. Происходит это так. Сперва к обыденным, ординарным звукам просыпающегося города примешиваются явственные, но долетающие словно бы из другого измерения шумы: то заставит насторожиться возникший из ниоткуда по-военному чёткий стук каблуков, то начинает нервировать надоедливое шарканье за спиной, то вдруг напугает надсадное отхаркивание невидимки в двух шагах от вас; едва уловимый стук колёс свадебного экипажа Пушкина сливается с тихим перебором гитары Окуджавы и разбитным оркестром, играющим мелодию из «Принцессы Турандот»… А затем к слуховым галлюцинациям добавляются видения: по незримой меже между шумом и тишиной, между хаосом и космосом скользят фантомы миллионов прохожих (им предстоит непременно материализоваться уже через несколько часов), смешиваются с призраками бывших здешних обитателей, которым вовеки не обрести плоти. Неприкаянные тени живших некогда по соседству домовладельцев, литераторов, полярников упорно ищут своих былых пристанищ – и не могут найти: сменены замки, заложены прежние окна, прорублены новые двери…

Вот и в «папанинском» доме вместо парадного, в старое время доступного для немногих избранных, ныне зияет почти не закрывающийся проём – недорогая кафешка ждёт гостей: нагулявших аппетит прохожих, привычных к тяжёлой пище командировочных, прикормленных постоянных посетителей… Среди них, завсегдатаев забегаловки, выделяется странноватая старуха – не то полоумная пенсионерка, не то одно из привидений, шагнувшее сюда с арбатской мостовой, не то ряженая, вроде профессиональных уличных зазывал…

На первый взгляд – и впрямь комедиантка, переодевшаяся в барахлишко «из подбора», чтобы жестоко разыграть публику. Кто другой надумает влезть в вызывающе колоритные обноски горьковских босяков из стародавних постановок? Кто ещё, кроме язвительной клоунессы, в летнее время обуется в карикатурные войлочные чёботы?

Но стоит несколько минут понаблюдать за старухой, как станет понятно, насколько чуждо ей стремление к эпатажу. Её собранная из случайных вещей экипировка по-своему продумана. Кофтёнку (кажется, серую? или болотного цвета?) и юбку (вроде бы клетчатую? или в полоску?) почти не видно под добротным кардиганом, считавшимся лет тридцать назад супермодным. Сей предмет гардероба, далёкий от современных трендов, но прекрасно сохранившийся, носится постоянно и явно напоказ, с тайной целью отвлечь внимание от венчающего наряд и также несменяемого (однако, к сожалению, изрядно траченого молью) головного убора – фантасмагорической шляпки, напоминающей одновременно и рыцарский шлем, и рог единорога…

Если бы кто задумал устроить аллегорический маскарад, эту старуху пригласил бы непременно. И, явившись на костюмированный бал, она была бы безошибочно узнана в первую же минуту. В первую же секунду несколько злорадно-азартных голосов одновременно воскликнули бы: «Я тебя знаю, маска! Ты – Одиночество в старости».

Ну, что ж… Ну, да, одиночество в старости…

А ведь чуть ли не вчера «одиночество» и (тем более!) «старость» казались столь далёкими, столь чуждыми понятиями, что разобраться, кроется ли за ними какой-нибудь реальный смысл, помог бы разве лишь словарь. Только вот кто в чудесную весеннюю свою пору готов сменить потрёпанный плащ первооткрывателя вселенной на мантию заучки, постигающего мироздание по словарным статьям? Кто променяет трещащий под натиском шторма капитанский мостик на скрипучее кресло книжного червя, дабы отыскать в залистанном глоссарии точное толкование абстрактных существительных? Да нет таких!

Посему все унылые словечки из старпёрского лексикона до времени мирно полёживают под толстыми обложками пыльных фолиантов, как стальные чушки в снарядных ящиках. Но настаёт час, и с мстительным торжеством обрушиваются на голову несведущего человека холодно посвистывающие согласными термины, оглоушивают, контузят.

Знать бы об этом молоденькой учительнице, торопливо пробегающей мимо заставленных книгами стеллажей школьной библиотеки! Знать бы, почувствовать бы опасность… Как бы не так!.. Беспечно потряхивает она локонами, с вызовом постукивает каблучками, гордо подёргивает плечиками. В те давние годы она была энергична и чуточку заносчива. Её окружали сотни юных весёлых лиц. Ни старческая дряхлость, ни страх тоскливого молчания наедине с собой тогда не тревожили её.

Напротив, перед молодым специалистом, сразу по окончании института принятым на работу в одну из лучших столичных школ, открывались блестящие перспективы: она, несомненно, добьётся выдающихся успехов на учительском поприще, возможно, даже станет педагогом-новатором; всегда будут рядом творческие, интересные люди, настоящие друзья, с которыми так здорово проводить время в турпоходах по самым красивым местам страны; обязательно сложится чудесная, словно с картинки, семейная жизнь… Зачем же вникать в суть неприятных слов, особенно тех, которые никогда не будут иметь к ней ни малейшего касательства? Зачем излишними копаниями в смыслах сбивать ритм неуклонного поступательного движения вверх, ритм, столь удачно заданный при самом начале карьеры?..

Теперь же только и осталось: одиночество, старость… Теперь старуха не поручится, что в оны дни именно в её жизни напряжённая «рабочая» тишина уроков перемежалась шумными переменами. Теперь кажется, что не она, а кто-то другой душными июньскими вечерами с видом чуть уставшего от пылких откровений, однако всё ещё благосклонного наставника выслушивал излияния теребящих новенькие аттестаты прожектёров. Теперь ей уже не вспомнить, отчего выступление на очередном педсовете представлялось безмерно важным, чуть ли не определяющим в судьбе; с какой стати колкое замечание коллеге делало героем дня; с чего вдруг предъявление завучу вполне умеренных претензий по организации учебного процесса обретало в глазах окружающих черты сознательного диссидентства. Теперь уже невозможно объяснить себе, почему дочь, зачатая вне брака, некоторое время добросовестно, но безуспешно пытавшаяся называть папой едва знакомого мужчину, в итоге так и выросла в неполной семье? Когда и каким образом эта забавная девчушка успела превратиться в дородную тётку с дурным злым глазом? Как это так получилось, что даже с ней, пусть не самым симпатичным, зато единственным родным человеком, старуха за последние пять или шесть лет не обмолвилась ни словечком?