Том второй

Саня, высаживаясь на перрон вокзала родного города с задорным десантом юристов-журналистов, ещё не подозревал, что угодил между столичным молотом и провинциальной наковальней. Парень с ощущением бесшабашного азарта являлся на заседания суда, а после них строчил едкие отчёты о тупости и неуклюжести областной фемиды для интернет-приложения к своей газете. Наиболее интересные повороты дела освещались редакцией и в бумажном формате, так что Санино имя приобретало известность. А кроме растущей популярности ещё одно грело душу: приятно было осознавать беспроигрышность своей позиции, ощущать надёжную страховку со стороны влиятельных лиц и при этом представляться ущемлённым в правах защитником гуманистических ценностей. Иногда на улице или в общественном транспорте Саня ловил на себе ободряющие взгляды, несколько раз к нему подходили незнакомые люди со словами поддержки и сочувствия. «Вот ведь, – думал Саня, – есть в нашей профессии радостные моменты! Верит же народ, до сих пор верит, что кто-то за него переживает, для его блага старается… Может, так оно и надо, чтобы подобные иллюзии всё же жили в обществе?» Несколько дней именинное настроение не покидало Саню, и каждую свободную минуту он стремился проводить на публике: фланировал по знакомым улицам, устраивал разгульные встречи со старыми приятелями, активно общался с сочувствующими горожанами.

В таком весёлом расположении духа Саня решил навестить коллег по еженедельнику, в котором работал до переезда в Москву. И когда блудный сын журналистики ступил под редакционную сень, сердце его забилось от нахлынувших воспоминаний, от удовольствия узнавания. Ничего здесь не изменилось: всё та же ядовито-канареечная краска на стенах, предмет постоянных шуток представителей второй древнейшей профессии, изгалявшихся по поводу «жёлтой прессы» и «жёлтого дома», всё те же авизо и распоряжения на доске объявлений, всё те же люди… Неожиданно для самого себя Саня ощутил, что прикипел душой ко всему этому. И нелегко было смириться с возраставшей отчуждённостью от привычного, но уже невозвратимого, ведь кое-кто из газетчиков постарался не заметить, не узнать бывшего сотрудника. Впрочем, некоторые, проходя мимо, приветствовали его или даже вступали в короткие ни к чему не обязывающие разговоры о том, как устроился парень на новом месте, как у него с жильём, о том, что у них всё по-старому, никаких перемен… Про судебное разбирательство никто и словом не обмолвился. Саня прошёл по всему длинному, извилистому коридору, который заканчивался тупиком – кабинетом главного редактора. Постоял здесь секунду, разглядывая витиеватую табличку на дверях, и направился в обратный путь, решив заглянуть в отдел, где некогда трудился. И тут всё осталось без изменений! На столах неразобранные кипы бумаг, письма, фотографии, Юля Витальевна поблёскивает модными очками за своим столом, Мишка сидит за компьютером с видом обречённого на казнь мученика.

– О! Привет! – оживлённо воскликнул Мишка, обрадовавшись не столько приходу коллеги, сколько поводу отложить работу на неопределённый срок. Но в следующую секунду, безо всякого перехода, не меняя тона, сообщил, что его давно уже ждут корректоры, и испарился. Саня присел к столу на своё прежнее место и долго смотрел на Юлю Витальевну. Он не думал сейчас про её отступничество: трудно ожидать самопожертвования от той, с кем сошёлся не по любви, а из карьерных соображений, с кем и сам не был кристально честен. Глядя на неё, Саня, скорее, удивлялся: как это он в своё время оказался в одной постели с этой немолодой и некрасивой женщиной? Вспоминался давний зимний вечер, когда Саня отправился провожать начальницу после какого-то корпоративного торжества. Во дворе её дома, в беседке, где они присели покурить, Юля вдруг склонила голову к нему на грудь. Влажный от таявшего снега длинный ворс её меховой шапки лёг Сане на лицо, забился в ноздрю. Это было неприятно, хотелось чихать. Но хуже всего было то, что доводил до тошноты исходивший от шапки стойкий запах табака, смешанный с запахом мокрой шерсти. И вот, вместо того, чтобы оттолкнуть Юлю Витальевну, Саня приобнял её за плечи… Какое уж после этого морализаторство!

Бывшие любовники разглядывали друг друга, не произнося ни слова, и чем дольше продолжалось молчание, тем очевиднее становилось, что Сане следует встать и с достоинством удалиться. Однако он никак не мог решиться на это – глупым казалось уйти, ничего не сказав. Впрочем, и вопрос, заданный после затянувшейся паузы, оказался на редкость глупым:

– Юль, ну а чего так?

– А как? А как ты хотел? – Юля ответила мгновенно, как будто только и ждала от него подобной невнятицы. – Сам свалил из города, а нам за тебя отдуваться? Нет уж!..

Редакторша на секунду запнулась, подбирая слова, а потом вдруг резко и зло добавила: «Да пошёл ты…» и выскочила в коридор, оставив Саню в сиротливом недоумении.

В другой раз ощущение своей ненужности и даже вредоносности для окружающих кольнуло сердце через несколько дней. Как-то вечером после очередного изматывающего своей нудностью и абсурдом заседания суда Саня, которому наскучило таскаться по городу, решил заглянуть к Багдасаряну, автору памятного письма, послужившего источником всех перипетий. Журналист поднялся по лестничным пролётам подъезда, носившего следы скоропалительного косметического ремонта, позвонил в квартиру, где уже был однажды, готовя материал к публикации. Багдасарян отворил дверь и замер на пороге. Саня рассчитывал, что его встретят как героя, как защитника, но инженер смотрел на незваного гостя словно баран на новые ворота и не только не приглашал войти, но вообще не произносил ни слова. Взгляд его отражал ужас, смешанный с недоумением и, пожалуй, даже обидой. «Не узнал, что ли? Или ошалел от неожиданности?» – подумал Саня и раскрыл было рот, рассчитывая сгладить возникшую неловкость хотя бы приветствием, но тут Багдасарян громко засопел, часто-часто заморгал, будто собираясь заплакать. В следующий момент дверь стремительно закрылась, оставив Саню перед смутным и причудливо искажённым собственным отражением на свежевыкрашенной нитрокраской плоскости. Эхо негостеприимного хлопка ещё мгновение витало в кубатуре подъезда, затем и оно отлетело, а понуро стоящий на площадке чужак переживал конфуз в полном одиночестве.

После этого случая у Сани родилось ощущение, что кто-то расчётливый и злобный предвосхищает все его дальнейшие действия. Неведомый соглядатай не только предвидел каждый новый шаг журналиста, но и явно обыгрывал его, нещадно «давя на психику». Однажды после очередного заседания суда к Сане подошла молодая женщина, сидевшая на слушании позади представителя истца. (Саня даже знал её когда-то, вот только не припоминал, где они могли познакомиться: то ли в детском саду вместе были, то ли в летнем лагере?) Подошла и безо всяких предисловий обрушила на парня упрёки в непатриотичности, в снобизме, зазнайстве, безжалостности… Говорила женщина надрывно, как будто в самом деле внезапно преисполнилась благородного негодования, а её неподвижные глаза-буравчики больно кололись. В первую минуту Саня оторопел от напора, в следующий момент в голову заползла мыслишка, что его визави в чём-то права, а затем неожиданно захотелось с ней согласиться, откровенно объяснить, как возникла ситуация, приведшая к такому неутешительному исходу. Настолько вдруг потянуло выговориться перед знакомой незнакомкой, что пришлось усилием воли сдерживать себя. В ответ на это усилие дикой кошкой метнулось в душе тоскливо-когтистое желание перечить, неистребимый врождённый дух противоречия заставил Саню разразиться ответной тирадой в защиту бесправных жителей разрушающихся домов. Собеседница резко развернулась и ушла, не дослушав. «Дураки какие, – подумал Саня о людях, подославших эту обвинительницу. – На что рассчитывают? На позабытое общее прошлое? Что они думают: я теперь должен растаять?» В том, что он на мгновение и впрямь подтаял, не хотелось признаваться даже себе самому.

Тем же вечером в квартире Саниных родителей, где молодой человек остановился на время процесса, стали раздаваться неприятные телефонные звонки. Сначала кто-то молчал и бросал трубку, потом притворно вкрадчивые голоса принялись сыпать предостережениями и смутными угрозами. Мать и отец с землистыми от волнения лицами умоляли сына отказаться от дальнейшей борьбы, предлагали даже разные варианты выплаты взыскиваемого по суду штрафа, вплоть до самых несуразных, вроде продажи своей жилплощади и переезда на дачу. Старикам всё казалось, что ещё можно откупиться от надвигавшейся беды.

Каждый день длительного судебного разбирательства приносил новые неприятные эмоции. Дело вязло в трясине подробностей, и становилось очевидным, что провинциальная юриспруденция своей неспешностью и рутиной одолевает напор приезжих ухарей. Разговорчивые помощники Сани из Москвы приуныли, оказавшись в захолустной обстановке. К тому же стало понятно, что дело далеко не такое плёвое, как им представлялось перед командировкой – линия защиты прогибалась, процесс стал пробуксовывать, затягиваться, интерес к нему притуплялся.

Саня психовал, не желая мириться с участью подсудимого. Если бы не было рядом группы поддержки, если бы не боялся испортить так удачно начавшуюся карьеру столичного журналиста, он уже отказался бы от противостояния с властью. Нажим, оказываемый на него, был несильный, но действенный, и ответчик начал уже продумывать, как можно будет выйти из игры без потери репутации, без ущерба для имиджа. Но беспроигрышного варианта не находилось. Саня негодовал на чиновников, затеявших с ним такую жестокую и бесталанную игру: «Ну предложите мне достойный выход! Я уже готов. Нет, идиоты они и есть идиоты. Ничего путного не умеют делать!»

Кроме нервного возбуждения ещё одно обстоятельство придавало Сане сил, позволяло не терять надежду на то, что сможет ещё перетерпеть, переупрямить, выиграть: он видел, что и противная сторона достаточно измотана затяжным процессом. Судья, разбиравшая Санино дело, от заседания к заседанию становилась всё беспокойнее, желчнее. Ей пора было выносить постановление, а ушлые москвичи цеплялись к каждой формулировке, козыряли своей начитанностью, опытностью. Это задевало самолюбие не в меньшей степени, чем необходимость выполнять заказ губернатора. А куда денешься?! Хотелось скорее скинуть с себя удавку ответственности, переложить решение на суд вышестоящей инстанции, и пусть там разбираются, если захотят. Пусть даже сделают ей выговор за некачественное ведение процесса, но только возьмут на себя бремя окончательного приговора. И судья, не выверив досконально свою позицию, поспешила назначить заседание, на котором мучительная для всех тягомотина должна была, наконец, прекратиться.

Здание суда располагалось неподалёку от того дома, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Подходя к дворцу правосудия, Саня и его присные с язвительными улыбочками отметили: за время, прошедшее после начала слушания, образец сталинского ампира был покрашен ядовитой зелёной краской, лепнина ярко белела, крыша щеголяла новым шифером, а на одном из крошечных декоративных балкончиков появилась спутниковая «тарелка». Рядом с ней красовался написанный от руки плакат: «Спасибо за уют!» «Подготовились, гады!» – отметил про себя Саня.