Тонкие швейные нити

Максим Ильич сказал, что пока в нашей стране такое происходит, папа будет смотреть на звезду.

И я вот подумала: а что будет, если эта зведа возьмёт и сорвётся с неба? Сорвётся, упадёт в снег и потеряется? Тогда мы с Асей обязательно пойдём её искать. Мы поправим друг другу шарфы и побежим.

– Что это вы тут делаете? Читаете?
– к нам под одеяло забирается Жорж.
– Знаете, что бы вам сейчас сказала мадам Куку?
– он делает серьёзное лицо, потом вытягивает трубочкой губы и говорит тоненьким голоском: - "Ах, боже мой, маленькие мадмуазели сидят под одеялом на полу, как нищенькие девочки! Что за манеры! Что за манеры!" А хотите, я вам почитаю?

Вообще Жорж у нас хороший. Он как-то умело держит фонарик и листает страницу за страницей, читает нам, изображая всех героев разными голосами, а потом... а потом начинает плакать.

– Жоржик, ты чего?

– Ничего, - он прячет лицо в ладони, - только никому не говорите, ладно? Говорят, в Совдепии моя Тата вышла замуж за большевика, как только я уехал.

На следующий день мы с Асей рисуем большевика красным карандашом. Большевик большой, некрасивый, с коричневыми зубами, лохматыми волосами и в дырявом солдатском сапоге. Потом мы его рвём и бросаем в камин.

Гори революционным огнём!

– Почему, чтобы хоть что-то изменилось, надо умереть?
– говорит он и долго-долго стоит возле кухонного окна, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Из его кружки уже больше не идёт лёгкий вьющийся парок. А он всё смотрит в сиреневое небо и не обращает внимание на то, что в дверном проёме Ася - наконец-то научившись!
– жонглирует тремя мандаринами.

Потом мандарины все у неё рассыпаются, грустно раскатываются по полу. Она подходит к Жоржу, берёт его за руку и говорит:

– Не надо умирать, пожалуйста. А то ты будешь как мама. У тебя будет мутное лицо и чтобы вспомнить тебя хорошенько, придётся смотреть на фотокарточку.

Ася маленькая, Ася уже начинает забывать...

Он тогда поворачивается... смотрит на неё так, как будто сейчас заплачет. У него такие несчастные глаза и брови. А потом он снова отворачивается к окну, и молчит, молчит.

Я убегаю из кухни.

Плачу я в шкафу. Там это делать лучше всего. И папина рубашка щекотит меня рукавом, как будто хочет рассмешить. Но у меня внутри всё равно так, как будто кто-то выкрал из коробки и разбил статуэтку, похожую на маму.

А потом я засыпаю между швейной машинкой и коробкой из-под обуви.

Когда в полной темноте я выбираюсь из шкафа, Жорж и Ася собираются уже идти меня искать. Мадам Куку готовит им фонарик. А они повязывают шарфы.

Снегопад за окнами такой, что ничего, кроме снега, нельзя разглядеть... как в нашем городе, когда вечерами папа и мама сидели у камина, няня затворяла форточку, и все беспокоились, скоро ли вернётся из Дома Литераторов Жорж...

– Ну вот ты где, котёнок, - как-то взволнованно говорит брат.
– Куда ты запропастилась?

– Я уснула в шкафу, - я потираю правый глаз и жмурюсь на электрическую лампочку.

– Зойка!
– Ася обняла меня крепко-крепко, а потом ещё крепче - Жорж.

Мы стояли так в коридоре. И не хотели отпускать друг друга. Шарф Жоржа спускался на пол, у Аси из рукавов свисали варежки...

Мадам Куку почему-то сказала:

– Бедные-бедные мои детки...

Ася ждёт меня в сторонке. На ней её котиковая шубка, про которую Мадам Куку шутит, что она сделана из котика Васьки, из-за чего Ася начинает плакать.

Она ждёт меня, чтобы разделить мандарин, взятый нами из дома.

Идёт большой пушистый снег. Узоры на окнах тают - потепление. Папа опять будет подолгу сидеть у окна, не замечая нас.

Мы идём гулять каждый вечер, а потом убегаем от мадам Куку, и она нас долго и беспокойно ищет. Вот бы потеряться! Неужели папа и тогда никак не отреагирует?..

В большой коробке из-под шляпки мы с сестрой храним свои сокровища. Здесь спрятана среди прочего и засушенная белая роза. Когда Тата прислала Жоржу розу, она сообщила ему в письме о своей свадьбе. Эта роза была розой из букета невесты.

Жорж разорвал письмо, и старый носатый французский дворник долго мёл под нашими окнами тротуары.

"Дождись, я приеду", - написано на обрывке письма. Уцелевшие обрывки тоже лежат здесь, в коробке.

– Не дождусь! Не дождусь! Не дождусь!!!
– кричал он и хлопал дверями.
– Не дождусь!!!

Мы смотрели, как взмывает в небо стая голубей.

– Не дождусь...

А потом шли дожди, дожди, дожди...

Её отец пожелал, чтобы она вышла замуж за красного. Он полагал, что это спасёт жизнь их семье, откроет им дорогу в Европу... но её родных арестовали, а она сама сбежала к нам в Париж.

И Жорж не хочет её видеть. Когда она заходит к нам, он закрывает ладонями глаза и полушёпотом говорит:

– Я не хочу тебя видеть.

Почему он не понимает, что предать любовь можно только ради одного: чтобы не предать Россию.

Наш папа гордится Татой, он смотрит на неё, держит её за руки и называет Дочка. Когда она приехала, папе стало немного лучше.

Её губы - я видела - беззвучно повторяют одну и ту же фразу:

– Люблю. Всё равно люблю.

Мадам Куку, сидя за обеденным столом, переводит взгляд с Жоржа на неё, с неё - на Жоржа, утирает маленьким платочком своё большое лицо, промакивает набегающую слезу.

Жорж так и сидит, закрывая ладонями глаза. Когда он просится выйти из-за стола, отец ему не разрешает. Даже я бы не послушалась. А брат так и сидит с закрытыми глазами, не притрагиваясь к обеду.

По вечерам мы подслушиваем, как наш брат разговаривает по телефону со своей бывшей невестой. Мы сидим за стенкой, на полу, навострив уши. Только говорит всегда она, а Жорж молчит. И если он вдруг что-то произносит, нас это радует. Но тут, как всегда, на самом интересном месте, появляется Мадам Куку и уводит нас за уши в нашу комнату.

– А почему мама не приезжает? И не пишет? А, Зоя?
– спрашивает меня Ася, когда мы вечером перебираем почту.

– Потому что мы ей не нужны. Она нас вообще никогда не любила. Красные не умеют любить,- говорю я с уверенностью.

– Не смей!
– папа вскакивает со стула.
– Не смей так говорить о матери!
– он хватает меня за руку и становится страшным.

– Отпустите, папа! Мне бооольно, - я морщусь, стараясь не плакать.
– Отпустииите...

– Она вас любила! Любила!!! Она всегда вас любила!!!!