Тонкие швейные нити
Шрифт:
Земля уходит из-под ног, в небо из руки выскальзывает связка шариков... облака вразлёт, птицы...
Боженька, если ты есть, подай знак! Подай знак... и разреши нам вернуться...
– Жорж!
– Что с ним?
– Docteur! Medecin! La evanouissement!
Ах, почему мы так плохо занимаемся французским?!
Наступила зима. Мир был хрупкий и лёгкий. В
В больнице, где лежит теперь Жорж, больные в коридорах говорили, что весной здесь будет цвести сирень.
А потом мы пришли - и весь двор был забросан изгибистыми отрубленными ветвями, заиндевевшими на утреннем морозе. И больные в коридорах уже больше не говорили, что весной здесь будет цвести сирень.
После случая с Жоржем папа как будто проснулся: он не сидел больше вечерами у окна и не бубнил себе под нос, глядя в пустоту.
Он снова с нами ласков и покупает нам по вечерам что-нибудь вкусное в кондитерской на углу. Он беспокоится за Жоржа, и мы чуть ли не каждый день бываем в больнице.
Папа как будто бы вдруг увидел, что жизнь продолжается и что можно любить и Россию, и маму в воспоминаниях. У всех русских, даже пожилых, вдруг стала прекрасная память: можно было забыть сегодня и вчера, но забыть своё русское прошлое не мог никто.
– Пропала наша горняя страна, - сказал как-то один писатель, друг Жоржа, - даже не верится... Совсем недавно у меня было своё собственное поле...
Мы с Асей собираемся идти. Я надеваю пальто в клеточку, Ася - шубку. Мы поправляем друг другу шарфы и идём. Мы идём к Жоржу.
– Какой снег!
– говорит Ася.
– Сегодня почти такой как в нашем городе, - отвечаю я и ловлю снежинку.
– Давай отпросим Жоржа погулять!
– Без папы не получится...
Когда мы приходим, он как всегда бледный и несчастный. В больнице холодно, все больные в свитерах. Немного морозных узоров на стёклах. Скоро будут зажигать свет. Мы сидим в коридоре, смотрим в большие окна. Один больной проходит мимо нас на цыпочках, почти неслышно ступая по полу.
– Странные здесь больные, - говорю я, - какие-то ненормальные. Вон тот головой зачем-то мотает, а этот вон... он это с кем разговаривает?
– Да, смотрите, как тот вот странно раскачивается!
–
– Девочки...
– Жорж прячет глаза, он весь как-то сжимается и вдруг таким жалким шепотком: - ...это лечебница для душевнобольных...
– Что?
– я сказала, но моего слова не слышно. Я как во сне. Снег падает медленно и тихо. Со спины подкрадываются сиреневые зимние сумерки...
В следующий приход к Жоржу папа был уже совсем как раньше. Казалось, что звезда с неба сорвалась и упала в глубокий русский снег далеко за горизонтом. Всё забывается, если появляется надежда на будущее? Так ведь? (А я всё не верила, что можно что-то забыть. Никто не верил...)
Папа достаёт из сумки яблоки, складывает на подоконник. За окном воробьи бодро прыгают по снегу. Неужели у Жоржа сердце разбилось или треснуло на морозе? Поэтому теперь не тает снег в Париже?..
Тата пришла, написала ему на клочке бумаги:
– Люблю... я тебя люблю.
Он скомкал её слова и закричал:
– Не люблю, никого не люблю! Не люблю!!!
И потом он ещё долго кричал эти слова и бил по стенам кулаками, и пришёл доктор, и кто-то попросил нас всех выйти. Он хватал предметы и бросал их в стены, а потом дверь закрылась, и мы смогли заметить только, как его пытаются остановить, слышали, как он воет, как зверь... а потом стало тихо.
Доктор вышел и сказал, что Жоржу надо поспать.
Ася спросила доктора:
– Скоро Жорж поправится?
В коридоре, сидя на стуле возле палаты, плакала Тата.
– Надежда...надежда, нет у нас никакой надежды! Возвращаться нам некуда, жить нам негде и незачем!
Мы видели, как на подол её платья падают слезинки.
И только Жорж когда-то говорил, что всё наладится. Но мы-то знали, что нет.
Кроме надежды, у нас не было ничего... Но вот не осталось и надежды. Наша французская улочка тает в холодном тумане, и кажется, что идём мы по ней в никуда... Весь город крадётся неслышно за спиной...
– Зимние туманы - это так красиво, - глупо говорит папа. У Аси промок сапожок, и Эйфелеву башню видно только наполовину...