Тонкие швейные нити

Я с трудом вырываюсь, убегаю в комнату, хлопаю дверью. У меня на запястье красные следы от его рук.

Папа мне в догонку бросает в дверь шахматной доской. Я слышу, как фигурки, мелко постукивая, рассыпаются по полу.

– Она! Вас! Любила! Она! Всех! Любила! И продолжает любить! Не смей говорить о ней в прошедшем времени!!!

Я слышу,как его крики переходят в рыдания. Наша дверь изнутри не запирается, и я прячусь в плакаре. Здесь очень темно, и на дне хранятся совсем летние вещи: теннисные туфли и наш загородный саквояж. И прочее, всё, что было при нас, когда мы уезжали из Крыма. Я укрываюсь нашим пледом для пикников... Я скрещиваю пальцы, хмурюсь, чтобы не зареветь, и шепчу:

– Папа, придите в себя. Папа, придите в себя. Папа, придите в себя...

Обычно всегда помогает.

И он приходит... У него мелкой дрожью дрожат руки, он утирает платком мокрые щёки и просит у меня прощения, открыв дверцу плакара.

Он раздвигает в стороны наши с Асей платья и берёт меня на руки. Он шепчет мне на ухо:

– Прости меня, доченька, прости меня, прости, прости...

А я обнимаю его за шею. Он ведь не виноват в том, что наша мама нас не любит.

Когда я вырасту, у меня будет муж, которого я не буду любить, - решаю я, - потому что любовь - это страшно.

Когда мы переехали с Монмартра к мадам Куку в Пасси, Жорж стал чаще смотреть в окно. Теперь ему было не страшно, теперь он не боялся увидеть под окном Тату, он думал, что она не знает наш новый адрес.

Но мы проговорились ей, и она всё равно часами могла стоять под нашими окнами. Правда, она приходила в те часы, когда его не оказывалось дома. И это было хорошо. Иначе бы он расстроился. А мы смотрели на неё из окон прислуги и думали о том, что она очень красивая.

Один раз мы встретили её на улице, возле булочной, и она сказала, что хочет постричь волосы каре, под Коко.

– Нет, нет, не надо, - жалобно заскулила Ася.
– А то от вас совсем ничего не останется.

Тогда Она так грустно улыбнулась, что мне показалось, что никто кроме неё и Жоржа не мог так улыбаться.

В Пасси, у мадам Куку мы нюхаем запах её духов, которые нам не нравятся, и проливаем чай или вишнёвое варенье прямо на её белоснежные вязаные салфеточки.

Мадам Куку сдержанно улыбается нам и говорит:

– C`est manifique.

Мадам Куку спит в соврешенно дурацком чепчике. Во сне она как паровая машина.

Жорж укладывает нас спать вместе с ней в комнате. Мы просимся спать с ним, но он говорит, что "мадмуазелям не положено", снова пародируя мадам Куку. Мы с Асей сидим над её спящей тушей. Мы изучаем природу храпа. Разобравшись, мы находим в кладовой прищепку и защепляем ноздри мадам Куку...

В тот момент, когда она вскакивает со своей перины, хватаясь руками за воздух, мы успеваем улечься в безмятежные позы ангелов.

Жорж у нас держится молодцом. Он говорит,что всё наладится. Хотя я знаю, что нет.

И вот... снова идёт снег. Снег - это огромная тишина. Не знаю уж, куда и деваться.

Мадам Куку важно помешивает поварёжкой в кастрюле. Готовит что-то французское, невкусное. Рассказывает нашей няне рецепт, учит её.

– Что нам ваши ринцемты, - машет на неё большой морщинистой рукой няня, - мы блинков-то и так испекём, и суп сварим вку-уусной...

Папа ушёл куда-то узнавать про Жоржа, потому что Жоржа до сих пор нет. Жоржа мы уже давно ждём. Когда я думаю о нём, мне становится страшно и внутри как будто бы всё переворачивается.

Она сказала ему в трубку:

– Люблю. Всё равно люблю.

Она звонила ему каждый вечер. Только чтобы сказать, что всё ещё любит. Когда брат ушёл, на телефоннные звонки стала отвечать я. Она всё спрашивала, где он и "он что, не хочет говорить?" А его просто не было дома.

И она рассказывала мне, какой у неё неуютный муж-хам с колючими усами, как она вышла за него только чтобы выжить и как потом только поэтому смогла приехать сюда...

Теперь она живёт у своей тётки на французской квартире, спит, как неприкаянная, в гостиной на диване. Ночами она, наверняка, шепчет "люблю" и имя "Георгий". Его фотографию она хранит в последнем сборнике стихов Гумилёва. Кто сказал Жоржу, что Тата его не любит? Разве муж - это повод, чтоб перестать любить?..

Один поэт из папиных знакомых сказал, что у Жоржа хрупкое сердце: может разбиться при любом лёгком ударе или треснуть на морозе...

Мадам Куку зовёт нас мадмуазелями:

– Мадмуазель, будьте любезны, уберите локти со стола.

Или:

– Мадмуазель, вытрите, пожалуйста, рот салфеткой, он у Вас весь в варенье.

А один папин знакомый доктор, приехавший недавно из России, сказал нам, что там теперь всех называют гражданами и гражданками.

Тем же вечером мы с Асей играем в Россию.

– Гражданин Крючков, мы вынуждены вас расстрелять, - складываю кисти рук в замок.

– Боже мой! Нет! За что?!
– Ася заламывает руки.

– На Вас слишком белая рубашка.

– Ну и что тут такого? Вы всех людей в белом собираетесь теперь расстреливать?

– Да, мой помощник уже отправился за подписями.

Я слышу слово и дооооолгий телефонный гудок.

Наступает зима, начинаются декабрьские даты. Папа приходит из кондитерской - что ни день - с пакетом конфет. Мы с Асей собираем тут же фантики какие понарядней, чтобы убрать их в нашу коробку.

Я слышу тихое слово и дооооооолгий телефонный гудок.

Когда он сказал ей: "Не надо меня любить", - она бросила трубку. Это как когда тысячи и тысячи скрипок играют одновременно, и вдруг разом замолкают, и остаётся только одна...

Я представляю, как она запускает зеркальцем об стену, как её тёмные рыжие волосы падают ей на лицо, скрывая тёмные глаза и веснушки.

Больше она с ним не разговаривала.

Когда Жорж узнал, что мы проговорились, и Тата знает наш новый адрес и живёт теперь неподалёку, они поделили улицу. У каждого из них теперь была своя сторона. Он выбрал для неё сторону с шляпным салоном. Он очень любил этот салон из-за красивой витрины, из-за того, что за стеклом, придерживая слегка пальчиками, шляпки меряют милые кокетки в маленьких чёрных платьицах. Она не носила шляпки, любила, чтоб волосы были свободными. Он любовался на салон с другой стороны улицы. Ему досталась сторона с больницей, и он туда, естественно, попал. Она писала ему в записках "не грусти" и через знакомых передавала ему яблоки, завёрнутые в накрахмаленные салфетки или в тонкие промокашки, на которых были чернильные отпечатки с её стихами...

Его волосы на ветру растрепались, и теперь он стоит в самом сердце Парижа.

А я всё думаю: как это можно в сердце Парижа остаться без сердца?

– Слово "никогда" такое короткое, но такое длинное. Как вечность. Мы не вернёмся в Россию ни-ког-да. Никогда ничто не будет так, как было прежде, - он смотрит в небо. Он всегда смотрит в небо, потому что теперь больше некуда смотреть. И он покупает нам с Асей воздушные шарики, потому что их можно отпустить, и они полетят, куда им захочется...