Тоска по окраинам

Тренькает телефон – клубный ремикс на «Нирвану». Этот идиот попросил поставить ее – чтобы S всегда знала, что звонит именно он. «Можешь еще переименовать меня в “секс-машину”», – толстый рот расплылся в ухмылке.

– Алло, ага! – S облокачивается на шкаф и рассматривает картину, точнее, фотографию с глупыми рыбами над своим креслом.

– Привет, малыш, – бездарное придыхание. – Что ты там делаешь? Думаешь обо мне?

– Не поверишь, но да.

Одна рыба, с желтыми полосками, будто бы раскрыла рот в изумлении.

– Мое ты солнышко, – с готовностью отвечают на том конце. – Ты знаешь, что у меня два солнышка? Одно светит в окно, а другое…

– Мама с папой уехали, – перебивает S. – За город.

Его тон сразу становится деловитым, речь – быстрой.

– И как долго ты будешь одна?

S прикидывает. Родители вернутся завтра к вечеру, но так долго он не может быть здесь. Пусть сразу уходит. Или ладно, пусть ночует тут – как-то совсем не по-человечески его выгонять сразу… Кто знает, вдруг ей даже понравится? И будет совсем не больно.

– До утра, – отвечает она. – До завтра.

– Понял. Буду через двадцать минут. Жди.

Длинные гудки.

S кладет телефон на полку и возвращается к зеркалу. Что-то еще надо предпринять? Что? Сходить в душ? Одеться по-другому, наверное, да? Она в тупом оцепенении смотрит то в зеркало, то на фотографию. В самом углу сверху плывет в водорослях рыбка – золотая, но кажущаяся в синем свете совсем серой, невзрачной, блеклой. Выцветшей от долгой борьбы.

S вспоминает, что нужно еще найти чистое постельное белье, и, наверное, сделать чаю, и накраситься, и найти приличную одежду.

* * *

Сток забивают черные волосы. S борется с ними – уже одетая в платье, ставшее домашним после злополучного прошлогоднего августа. Оно ей уже немного коротко, Диме должно понравиться. Волосы не уходят, и снова липнут к решетке, и выходят наружу, как грязь. Раздается дверной звонок, на пороге стоит Дима – в знакомой тельняшке, за версту пахнет шипром. S глядит на него и держит паузу – в руках у него ни цветочка, даже шоколадки не принес. О боже. О боже. Она неловко чмокает его в щеку и впускает в коридорчик, озираясь по сторонам.

Кого ждешь – не приходит. S понимает, что всё правильно. Ждала-то она не его. Все-таки, до последнего мгновения, где-то на самом дне души шевелилась надежда, что за дверью стоит кто-нибудь другой. Главное, что не этот, – а этот сдохнет, попадет в аварию, заблудится, пропадет…

S садится рядом с ним на диван. Ей нервно. Она обхватывает розовую подушку-буханку и дергает туда-сюда бегунок застежки на наволочке.

– А что это у тебя там? Гитара, что ли? Твоя?

– Моя, – кивает S. – Ты чай пей, наверное.

– Сыграй что-нибудь. Умеешь лабать?

S кивает и раздевает гитару, достает ее холодное лакированное тело из чехла. Она перебирает струны, играет какие-то гаммы – держи, держи, держи.

– А что же, говнарского ты ничего не умеешь? – толстые губы сложились в усмешке.

S поднимает глаза – и в этот самый момент он целует ее, набрасываясь, насильно раскрывая ей рот широко-широко, запихивая свой язык в гланды, хватаясь сразу двумя руками за грудь.

Гитара падает, на прощание звеня струнами, звук короткий, металлический.

– Покрывало, надо расстелить покрывало, – спохватывается S.

Он покорно запихивает под нее вафельный, похожий на огромное полотенце выцветший плед. Сарафан летит за батарею. Он наклоняется над ней, елозит губами по животу – и по бедрам ее ездит его металлическая цепочка без крестика. Она ежится и сдвигает колени, но он просовывает локоть.

– Расслабься, – командует он. – Расслабляйся давай.

Она жмурится – на изнанке век у нее почему-то белым-бело – и чуть раздвигает ноги. Он елозит губами еще раз, по схеме, сверху вниз, от ключиц к животу, и наконец делает то самое грубое, резиновое движение, ради которого и пришел.

S слышит безумный, звенящий вопль – и не сразу понимает, что это кричит она сама; ей не просто больно – ей ужасно, невыносимо, в нее будто воткнули нож и проворачивают острием вверх, и еще раз, и еще, и еще.

– Хватит, – кричит она. – Прекрати, прекрати, прекрати! Довольно!

Он останавливается. Она открывает глаза – он смотрит сверху вниз раздраженно и строго.

– Ты что, к врачу захотела? Разрезать это будем? Потерпи немножко, ну солнышко, ну терпи…

И снова проворачивает нож.

Она кусает кулак и хнычет – и кажется ей, что эта пытка идет уже много минут, часов, дней. Слышно тиканье часов, этот напряженно молчит.

– Я… Чувствую… И не могу… Подожди, закинь-ка мне ноги на плечи…

Она покорно закидывает – и чувствует, будто нож стал еще острее.

– Хватит, пожалуйста, пожалуйста, прекрати.

По вискам текут холодные слёзы.

– Ну подожди же, – он кривится, напрягает всё свое уродливое – вот уж у кого по-настоящему уродливое – лицо. – Есть!

И в этот момент она вскрикивает второй раз, еще громче первого, кричит с такой болью и отчаянием, что кажется, будто оконные стёкла звенят в унисон. Он, наконец, отваливается, ложится на спину и с угрюмым молчанием начинает трясти рукой. Чавканье скоро прекращается вслед за протяжным свистящим выдохом.

– Ну, кто первый в душ? – спрашивает он уже веселее. – Наверное, я, да?

Она разглядывает плитку на потолке и слушает равнодушное, сухое тиканье часов. И ничего не чувствует, как будто чувствовалку ей только что вырезали.

Он возвращается быстро и, словно став хозяином не только ее тела, но и дома, включает на компьютере свой попсовый ремикс на «Нирвану».

– Это моя любимая, – говорит он и подпрыгивает в такт.

– Это вообще не песня, – с ненавистью говорит S и встает с кровати.

Закутавшись в покрывало, она проходит два шага – и с ужасом видит, как за ней остаются пятна, словно след раненого зверя, бурые пятна на светлом ковре. В ванной она с ужасом смывает красное, но на полотенце остается еще, и еще, и еще… Она возвращается в комнату. Дима, уже одетый, сидит в ее кресле.