Тоска по окраинам

Колонки играли смешную регги-песню:

Я посылаю всё нахер, И первым делом я шлю нахер тебя, Именно тебя! Именно тебя-я-я! И никого другого…

– Скажи, Лумпянский, – заговорил я, доставая из холодильника третье пиво. – Что у тебя теперь с Юлей? Вы встречаетесь?

– Угу, – подтвердил он. – Встречаемся… или нет. Когда кино смотрим – встречаемся. А потом – пес его знает, когда как.

С пяти часов стали подтягиваться наши – кто с подарком вроде книжки пьес или набора медиаторов (Лумпянский аж взвизгнул от радости), кто с дуэтом из бутылки и дешевой колбасной нарезки. Оттеснив худенькую Юлю, Кароли суетилась у стола: постелила скатерть, достала тарелки с салатами и бокалы, составила подаренные бутылки в центр, подливая себе красного полусладкого. В другой комнате погасили свет, подключили дискотечную гирлянду. «Когда проснемся, будет вечер, будут вы-ход-ны-е!», – еще толком не напившись, народ уже гудел и веселился. Кто-то разбил вазу, длинный художник Глеб кружил на руках маленькую Олечку Быканову, блаженная Сима, высокая девушка с носом-картошкой и в вечных этнических платьях из холщи, раздавала своих серафимок – малюсеньких куколок из ткани и бисера.

– Держи, Миша, – мне досталась серафимка с темными косичками и невесомыми крылышками из розовых бусин на проволоке. – На счастье.

В половину восьмого ввалилась Ася – позже всех, когда уже пришли и белобрысая Вичка, и Катос, и даже губастая Янина, всех угощавшая пачкой нового табака. «Пробивает!» – рекомендовала она. Я вежливо отказался, протискиваясь в прихожую.

– Привет! – улыбнулась Ася. – У меня есть подарки!

В одной руке она держала бутылку какой-то мутной бодяги, в другой – набитое пахучими травами чучело домового.

– Откуда ты его взяла? – поморщился я. – А вообще, похож на Максика…

Но тут из-за спины вырос Лумпянский.

– Ого, мадам! Добрый вечер, добрый вечер! – он протиснулся к Асе.

– Извини, Лумпянский, – виновато улыбнулась Ася, протягивая ему домового, – ничего лучше не придумала.

– Нормалек! Проходи, разувайся… Тапки, правда, все кончились, но могу эксклюзивно тебе выдать свои чистые носки.

– Выдавай! А пожрать чего-нибудь осталось?

Ася исчезла в глубине комнаты, и я поплелся за ней, как на поводке, – взъерошенная сияющая Ася была в тот вечер выше любых усилий моей сломленной воли.

Накануне я писал ей: «Ну что, придешь к Максику?» «Приду, – отвечала Ася. – Уже купила специальные кожаные брюки. Такие, в обтяжку, тебе понравятся». И вот – кожаные брюки появились на сцене, действительно плотно обтягивая ее крепкую задницу и тугие бёдра, поблескивая в полумраке кухни. Сверху она напялила какую-то голубую теплую кофту с серебристой звездой, кофта постоянно задиралась, обнажая пупок. Словом, мне действительно всё понравилось.

В девять часов, как по команде, вся компания набилась в кухню; Кароли внесла белый кремовый торт со свечами. Лумпянский, похожий на огромного Карлсона, с довольной улыбкой задул их. Грянуло «ура», Катос заорала, смешно коверкая: «Пюсть всегьда бьюдет Люмпьянский!» «Спасибо, друзья», – серьезно отвечал Максик.

Сели играть в фанты, Глеб жестом фокусника собрал наши носки, резинки для волос и браслетики в картонный, раскрашенный черной гуашью цилиндр. Я огляделся – Ася куда-то пропала. «Сейчас приду», – сказал я Глебу, забирая из шляпы свои часы. Он понимающе кивнул.

Я нашел ее сразу: Ася стояла у окна в комнате Лумпянского, подсвеченная синим светом дискотечной гирлянды. Я неслышно подкрался к ней. Она вздрогнула и обернулась.

– А-а-а, – разочарованно протянула она. – Это ты.

– А кого ты ждала? – переспросил я, садясь на подоконник. Подоконники в квартире Лумпянского были знатные: на каждом можно спать чуть ли не вдвоем, без малейшего дискомфорта. Собственно, после самых отчаянных пьянок мы ровно так и поступали. Однажды Серафима проснулась вместе с безумной Лизой, в одном лифчике и вся в отметинах губной помады; Лиза, впрочем, нападение отрицала.

Ася ничего не ответила, передернув плечами. Она сосредоточенно рассматривала даже не парадные крыши правого берега и не мокрые капли, которые ползли, обгоняя друг друга, по стеклу, – кажется, она изучала мельчайшую пыль, осевшую на раме за долгие месяцы без уборки.

– Почему ты грустишь? – я потянул Асю за рукав, усаживая на подоконник. – Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – помотала головой Ася. – Просто… просто не люблю фанты, вот и всё.

«Загрустила, потому что я терся вокруг Юли и Широквашина, – виновато и радостно подумал я. Они действительно сами ко мне пристали, хотели срочно обсудить кусок из Чехова – к лету Вадик решился-таки поставить несколько рассказов, мне досталась роль учителя словесности, соблазнявшего бедную Юлю. – Ничего, сейчас мы это исправим».

Я придвинулся ближе и включил свой обычный тон балагура, выложил на стол прошлогодние байки, истории того времени, когда все мы только-только пришли в студию.

– Лумпянский, – говорил я, – ты думаешь, Лумпянский такой уж весельчак! Хо-хо, видела бы ты его год назад! Депрессивнее человека во всём мире не было. А Олечка? До знакомства с Глебом она была как закрытая книга, не подходи! Их свел Широквашин, хотя ему и самому Оля нравилась… А Кароли? Ты боишься Кароли?

– Что это у тебя? – вдруг спросила Ася, указывая на мой пиджак.

Я опустил голову – из кармана торчала серафимка.

– Это… это серафимка, их делает наша Сима. Всё время делает, невесть зачем, и всё время нам дарит. Она же у нас рукодельница. – Я достал куклу из кармана, разглаживая нитяные волосики и распрямляя крылья, которые помялись на проволоке.

– А мне не подарила, – вздохнула Ася. – Я вообще здесь немножко чужая.

Я замялся, разглядывая ее лицо: сегодня – какие-то голубые блестки, ресницы длиннее обычного, обиженно надутая губка. На лоб упала крашеная белая прядь, я почти потянулся, чтобы завести ее за ухо, как в романтическом фильме, – но Ася раздраженно и резко убрала ее сама, опять потупив взор.

– На, – сказал я, протягивая куколку. – Дарю тебе.

– Правда? – Ася вскинула глаза. – Вот спасибо. Прилеплю на холодильник. – Она перевернула серафимку и погладила пальцем розовые пайетки, облеплявшие затылок. Не то кукла, не то муха-цокотуха.

– Не за что, – прокряхтел я, по-стариковски оттопыривая нижнюю губу. – В мои года, девчоночка, мне игрушки ни к чаму.

– У тебя не получается, – нетерпеливо мотнула головой Ася. – Надо как будто закладывать верхнюю губу внутрь рта и шамкать, понимаешь? Вот так, – она смешно скривила рот и придвинулась ближе, – милай мой!

Теперь мы сидели щека к щеке, разглядывая город внизу.

– Красота-то какая, – продолжал паясничать я. – Ляпота!

– Ляпота! – подтвердила она. Ее оттопыренная губа прошлась по краешку моего рта.

– Ты щиплешься, – капризно сказала Ася, подхватывая мою губу уголком своих.

– А может, ты? – подначил я. Свело дыхание, я ответил ей осторожным щипком.

– Нет, ты! – В ход пошли ее зубки, она легко-легко прикусила мой рот целиком.

Я, быть может, и дурак – но у меня хватило ума не отвечать словами. Я развернул ее и поцеловал – долго, глубоко, робко, выхлестывая накопленную за полгода нежность, согревая равнодушную холодность грустной девочки своей дурацкой рыжей добротой.