Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Я спросил осторожно:

— Скажи: такое странное детство, равнодушие к войне и террору не родили в тебе, помимо мизантропии, еще и жестокость к людям?

— Жестокость-вряд ли. Скорее, равнодушие. И презрение к слабым. Вместо жалости.

— Слабых нельзя презирать, — задумчиво проговорил я. — Презирать надо сильных, которые возвышаются за счет слабых.

— Никак у меня не получается их не презирать. Вот иду мимо дома, где собираются бичи, и никак не могу себя пересилить, вызывают отвращение, и все тут! Хотя и понимаю, что они просто слабые.

Порыв ветра прошелся по верхушкам дерев, сорвав сноп снежной пыли.

— Ты рассказывала о ветре, который назывался «афганец», — сказал я, поежившись: серебряные иглы снега впились на мгновение мне в лицо. — С каких гор он обычно дул — с Кандагарских?

— Я не знаю, — ответила девушка, пожав плечами. — Просто поднимался ветер, очень сильный, на ногах было сложно устоять… Горы там вокруг Кабула. Снежные, красивые. У меня и фотки есть. Правда, черно-белые. Нет, как назывались горы — не помню. Они окружали Кабул кольцом. Но там я не обращала внимания на погоду. А здесь мне очень часто бывает холодно.

— Видимо, у тебя слишком «заморожена» душа. И ты менее всего в этом виновата.

— Наверное, да. Только мои собаки мне ее и могут согреть. Но я не могу назвать себя несчастливой или недовольной жизнью. Она благосклонна ко мне, мне грех на нее жаловаться.

— Это разные вещи, — возразил я. — Можно быть удачливой и преуспевающей как никто другой, но в тоже время с «замороженной» душой. Душа, она к преуспеянию не имеет отношения.

— Не спорю… Может, ты и прав…

— А как давно ты плакала?

— Как ни странно, но я довольно сентиментальна. И заплакать могу от каждой мелочи, которая мне покажется важной…

— Это не странно: сентиментальность — оборотная сторона «замороженности».

— Но что же мне делать? Я не хочу ничего менять в своей жизни… А получается, что живу неправильно.

— А почему ты решила, что живешь неправильно?

— Потому что мое мнение часто отличается от большинства. Я живу вне социума. Соблюдая лишь свои, понятные только мне, законы.

— Да ты — волк-одиночка!

— Скорее — волчица.

— Тебе надо заработать миллионы и жить в замке в Шотландии, окруженной сворой слуг и прекрасных собак.

— Это моя заветная мечта. Только замок должен быть на необитаемом острове…

— Что же, раз мечта есть — остается заработать миллионы, — улыбнулся я.

— Только вот как? — серьезно спросила она, резко взмахнув рукой — так, что собаки, приняв этот жест за повелительный, вдруг разом встали в напряженную стойку. — Идти мне пора, завтра вставать очень рано, везти моего «далмата» к ветеринару.

— А не проспишь?

— Не-а! Меня завтра разбудят собаки. Они у меня вместо будильника. И вместо утраченного времени и одиночества. Они не устраивают семейных разборок и не требуют отчета о невы-стиранной сорочке.

— Ты была замужем?

— Была… Два раза только официально, не считая гражданских браков. Это не мое. Мне тяжело жить с кем-то. Я не могу подстраиваться.

— Я знаю, почему ты расходилась со своими мужьями — они тебя просто не понимали или не хотели понимать. Они не могли принимать тебя такой, какой ты есть.

— Я сама всегда уходила. Ты прав. Я понимала их, а они меня нет.

Она посмотрела мне в глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить самое сокровенное, и, решив что-то важное для себя, призналась:

— Понимаешь, мне скучно с людьми. Я хотела полюбить-и не смогла. Я хотела помогать слабым — и не смогла, ничего, кроме презрения, они у меня не вызывают. Я обречена в отношениях с людьми на бесконечное одиночество. И это окончательный приговор свыше. В прошлой жизни я, наверное, была собакой — красивой породистой сукой. Ах, если бы ты знал, какой это кайф, когда горячие, шершавые собачьи языки лижут твои руки и тело, когда в знак признательности они тычутся разгоряченной мордой в подставленные ладони!

В ее глазах заметались искорки страсти. Заметалось, словно предчувствуя продолжение прмул-ки, гулливое собачье трио. И, как только хозяйка дала знак, спустив поводок, сорвались с места афганская борзая, немецкая овчарка и далматинец, плутая и заметая следы.

Всхлипывая и затихая

…И голос был приятный, с хрипотцой, тот голос, что действительно берет за душу и не отпускает, теребит какие-то сокровенные струны — в полном соответствии, созвучии с гитарными струнами, под чей негромкий перебор и звучал голос, выводя -

«…но боль незакрывшихся ран останется вечно со мной…".

Собравшиеся слушали со вниманием, сопереживали голосу, но не более того. Пожалуй, лишь один человек — молодая женщина с короткой прической и с детским выражением лица, кое придавали ему разбросанные по матовой коже звездочки веснушек-так вот, пожалуй, лишь один человек впустил в себя всю боль этой песни, соотнеся ее с собственной болью, собственными переживаниями.

«…мне некуда больше спешить…» — спешивался голос — для того, чтобы в следующее мгновенье вдруг взвиться высокой звенящей нотой и там, на самой высоте серебряного звучания, рассыпаться соцветьями аккордов. Так и звучали они, то всхлипывая, то затихая, то гнали мелодию взашей, то обращались с ней, как с дорогим фамильным сервизом, который не то что нести на вытянутых руках — брать в руки боязно, и каждый шаг подобен балансированию на тонком канате.

Молодая женщина, чей тонкий, вычерченный лик украшали веснушки, закрыла лицо руками; плечи ее вздрагивали; вдруг с уст ее слетел плач, она вскочила со стула и опрометью кинулась на балкон.

В квартире, где устраивалось пение, каплей слезы повисла неловкая тишина.

Profundo (Из глубин)

…Откуда-то из глубины поднималась, как горячая вода в гейзере, звериная тоска; она сжимала грудь, не давала дышать и царапала сердце цепкими когтями.

Днем тоска пряталась, таилась, однако ночью давала о себе знать, безжалостно разрывая сон. Часа в три ночи Адель просыпалась, судорожно хватаясь за подушку, как за якорь спасения. Но спасения не было, тоска не признавала сантиментов и не искала повода, держа свою жертву на коротком поводе.

В эти мгновения, когда всем существом Адель овладевала ледяная тревога, она пыталась забыться, включала лампу, стоящую на прикроватном столике, хваталась за первую попавшуюся книгу, жадно, пересохшими губами глотала минеральную воду из бутылки, загодя поставленную под кровать, открывала дверь на балкон, чтобы вдохнуть свежий воздух ночи, но ничего не помогало.