Тот самый яр...Роман

Верхнее давление подпрыгивало под двести пунктиков, нижнее часто переваливало за сто. Тонометр в дорогу не взял — зачем лишний и почти бесполезный груз. Стареющий человек сам всегда угадывал о переборах артериального давления по хлопьям чёрного снега в глазах, по рези пробегаемой толчками крови, по току от головокружения.

Раньше частенько помогал лекарь Есенин. Прочтёт пяток магических стихов-заклинаний — успокоится, похорошеет душа, сердце прекратит сбойный ритм, задышит нормальной пульсацией: оно прислушивалось к строкам со всей чуткостью живого существа.

Поэзия мага не потускнела с годами. Такое наваждение — точно сам стал покрываться ржавчиной лет. Ещё со времён проклятой Ярзоны она наслаивалась на послушную судьбу. Поддали свободе пинка под зад. Пошла нараскорячку жизнь, опаскудила служба.

В кормовой части теплохода ветер был слабым: стихия обтекала судно, слегка взвихривая потоки.

Фронтовик ждал появления Горелова, испытывая жар от ожидаемой словесной дуэли… Редкие пассажиры, в основном из нефтяной и геологической братии, шумно прогуливались по открытому тоннелю могучего теплохода. С языка слетали названия нефтяных и газовых месторождений, немалые суммы заработков.

Завидовал Воробьёв этой гордой смене, не запятнавшей себя подлыми доносами, волчьей службой в НКВД. Их радость светилась на лицах… ни одного матерного слова от подгулявших парней. Росло совсем новое поколение, не ведающее страха, болезни совести… За них воевал, по-снайперски отправлял в небытие врагов…

«Ну где ты отсиживаешься в каюте-окопе?! Выходи! Сверкни вот такой же молодостью духа…».

Он искоса заглядывал в окна, пытаясь узреть беглеца…

Неожиданно потеряв к нему всякий интерес, погрузился в иные мысли.

«Криминалисты утверждают: убийц всегда тянет на места преступлений. Когда-нибудь они всё равно ступят на тропу крови… Не погнало ли меня то незаросшее чувство злодейства? Столько лет минуло, а чертополох не погулял по памяти, всё свежо, как травка молодая, сочная…»

Испугался такой параллели вывода… заглянул в Зазеркалье, а там снова вышки, бараки, побрякивание гладеньких патронов, выданных для исполнения приговоров… И кулак из песка, перемешанного с известью… Запах хлорки долго держался в ноздрях. Раз над солдатским котелком — обед был вскоре после форсирования Одера — пахнуло сыростью Колпашинского яра и неистребимым запахом хлорной извести. Откуда налетели дьявольские наваждения, примешались к жидковатой горошнице. Хотелось есть, но от пробки в горле не смог пропихнуть ни ложки желтоватой еды.

Ко дню Победы фронтовые воспоминания сгущались, приобретали яркие черты треклятой войны. Тягомотная жизнь разбивалась на большие блоки. Ярзона имела глыбину песчано-глинистую, война бесформенную — из горластых орудий, искорёженной техники, винтовки-снайперки, мушка которой словно слилась с правым зрачком и сидит там до сих пор.

Послевоенная эпоха представляла горушку мытарств по разным конторам. Водочного зашибалу долго не держали в организациях, вежливо избавлялись от услуг. Сторожил пивные ларьки, бегал по мелким поручениям хозяев жизни. Сам себя хозяином жизни не чувствовал. Сваленная с плеч война сулила в будущем многообещающие льготы, но Родина открещивалась от наплывшей массы ратников. Подсовывала им страшненькие машины-инвалидки, гоняла на частые подтверждения полученных на войне ранений, будто нога или рука вновь успели вырасти в чудодейственном мире сплошного социализма.

Наведывались из органов, сватали в осведомители. После такого наглого, оскорбительного предложения месяца на три протрезвел, устроился дворником в военкомат, но за отдание чести потрёпанной метлой капитан обиделся и повёл наступление на обладателя уличной должности.

— Катитесь вы все, тыловые крысы, на ху…тор бабочек ловить!.. Меня сам маршал Жуков в Берлине по плечу похлопал, за мастерство снайперское похвалил…

До мельчайших подробностей помнит ту встречу. От Георгия-Победоносца коньячком дорогим попахивало, на нижней губе волдырёк красный угнездился… Свита хмурится, охрана волнуется, а он такой красноморденький — душа нараспашку. Улыбка на всю Победу. Мужик и мужик простой…

Далеко во времени отодвинулся тот приятный эпизод. Так далеко, что на последней встрече со школьниками рассказать о нём забыл.

Вся жизнь сжалась в ком и катится к закату…

Под вечер сморил сон. Из глубин Зазеркалья полезли серые рожи привидений. Бесплотные, они просачивались сквозь потное тело фронтовика, окуривали едким вонючим дымом. Не удавалось оборвать сновидение, изгнать от изголовья всю нечисть…

Возникла огромная морда стукача Горбоноса — въедливого одновзводника. Весёлый палач хохотал по-лешачьи и вертел у виска синим пальцем.

Опущенные жалюзи выстукивали мелодию ветра.

Белый теплоход упирался на обских водах во всю дизельную прыть.

В двухместной каюте штрафбатовца Горелова оживление. Суетилась красивая раскосенькая дама, расставляя на столике бутылочное пиво, портвейн. Появилась связочка жирных ельцов, баночка чёрной икры, запечённая в фольге курица.

— Лучше ресторана!

— Подтверждаю! — улыбнулся Сергей Иванович и, подойдя сзади, нежно втиснул в ладони не засупоненные в лифчик ещё тугие груди.

Полина замерла в стойке приятного ожидания. Повернув голову, подставила некрашеные губы для поцелуя.

— Хорошо побыть чужой женой хотя бы на одну командировку… так что выкладывайся на полную катушку, кандидат исторических наук, оправдывай святое звание любовника.

— Ох, Полька, без прибауточек не можешь.

— Ночи не дождусь… С кем это ты по палубе вышагивал?

— Сослуживец далёкий…

— Чего не пригласил?

— А он нам нужен?!

— И то верно…

Дама польско-украинских путаных кровей Полина Юрьевна недавно перешагнула за пятидесятую параллель жизни. «Вот и шестой десяток распочала, — рассуждала она, — а радости секса стороной обходят… постнятина в постели… привычный надоедливый ритуал сношения… фи, словечко какое придумали…»

Учёному Горелову отдалась со всей отвагой пыла и страсти. В годах мужичок, а что вытворял на интимных простынях съемной квартиры! Точно не было никогда нудистики семейной жизни с помощником районного прокурора.

Она имела красоту не броскую, но притягательную и многообещающую наедине. Зажигательным взглядом бросала мужчинам дерзкий вызов пыла. Горелов однажды заметил:

— Поля, твоим взором можно копну сена поджечь.

— Зачем постель сжигать — копна для утех пригодится.

Похотливость Полины часто пресекал лысеющий муж, ругал в спальне матерными словами, окончательно убивая в тугом теле женщины зов интима. Её нельзя было отнести к разряду блудливых особ, она отличалась серьёзным выбором объекта предназначения: так выражалась сметливая полячка-гордячка.

— Расскажи ещё раз, Серёженька, как тебя крысы от расстрела спасли.

— Крысы от крыс спасли меня. Один госбезопасник Пиоттух стоил всего крысиного расплода. Ему комендант предлагал сменить фамилию на Петухова, он Орловым стал… Крысам я, действительно, благодарен. Пиоттух-Орлов пока искал пластинку с маршем «Прощание славянки» — меня не расстреливали… И вот патефон приготовили, марш появился, а крысы ночью пластинку сгрызли… Пока новую искали — следственная комиссия нагрянула… высшую меру на десяточку заменили…