Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Прихлынувшая к лицу кровь собиралась прорваться жаром плазмы.
«Что происходит?! Везде срыв перед покаянием, после произнесённых слов „Отче наш“ возникают сомнения, как на заброшенном кладбище под Томском, или опасность, как вот здесь — на берегу Оби… Неужели Господу Богу и земле не нужны мои пустые слова позднего раскаянья?.. Они отвергают молитвы…»
Ощущение лёгкого надземного полёта прошло, тело налилось свинцовой тяжестью. Брёл наугад. Его сторонились прохожие. Дворняга, поджав хвост, прижалась к забору понарошку тявкнула и жалобно заскулила.
Какие
«Зачем вышагнул из опасности? Скатился бы с глыбой до воды, песок утопил бы в Оби, как самую распоследнюю паршивую суку… Не могу больше носить в себе тяжкую мерзость…».
Подошла стайка пионеров, конопатенькая девочка отдала салют, протянула разрисованную в классе открытку:
— Вы воевали? С днём Победы, дорогой товарищ!
Взял машинально, без слов благодарности продолжил путь.
Из центральной части городка доносилась музыка, слышалась барабанная дробь. Ребятня салютовала из поджигов — хлёсткие выстрелы вынудили вспомнить о наградном оружии, о ярых штыковых атаках, о фронтовой, почти всегда пригорелой каше.
Мужики у продмага соображали на троих. Кадыкастый воевода в замызганной шляпе обрадовался появлению недостающего собутыльника:
— Кадра, третьим будешь?
Ветеран молча протянул червонец.
— Гляди-ка — какой фарт! Упиться можно… Я мигом…
— Колбасы докторской кило возьми, — напутствовал ветеран.
— Может — «собачьей радости», она дешевше.
— Какую сказал — такую бери.
— Понял!.. Всё понял, командир!
Пили неподалёку от речного вокзала. Ветерану нужна была хоть какая кампания. Надо было облечь одиночество не в траур — в красный цвет праздника.
Три бутылки кислого вермута, колбаса, купленная для кота, исчезли с поразительным ускорением.
Кадыкастый икал, хлопал по плечу фронтовика:
— Батя, я тебя сразу раскусил — боевых кровей мужик. Верно?
— Почти.
Вино не разожгло душу пламенем даже небольшой радости.
Случайные сотоварищи ждали финансового вспоможения. Дал им пятёрку и стал подниматься по взвозу в пределы городка.
Долго искал улицу Железного Феликса, домишко Октябрины. Если бы не Дымок у калитки — прошёл мимо давно крашенного зелёного забора.
Принёс полную сетку продуктов, бутылку шампанского для хозяйки.
Позабыв старую обиду, Дымок опять исполнял у ног извечный кошачий танец. Он чуял докторскую колбасу, наверно, за версту.
— Ох, бесстыдник ты этакий!.. Будет тебе мясоед — вон какая бомбочка в целлофановой обёртке…
Хозяйка радовалась богатому гостинцу, возвращению гостя.
— А я, Петровна, чуть под яр не свалился.
— Как так? — всплеснула руками Октябрина.
— А вот так — подошёл близко к обрыву, земля и потекла
из-под ног.— Там не только земля исчезает — трупы ныряют… Изверги! Нашли место, где бесправных зарывать… не хоронить по-христиански, а именно зарывать. Городок наш опозорили поганцы из НКВД…
— Меня снова Дымок спас — так мяукал, так отзывал от крутояра! В последние доли секунды сообразил — бежать надо.
— Он мудрец! — похвалила любимца хозяйка, нарезая ломтиками фирменную колбасу. — На, спаситель, на… заслужил…
— Трупы перехоранивают?
— О, родненький! Кому до них есть дело… Вода спадёт, иногда черепа на песке валяются. Ребятня гоняет костяной футбол, и что им школьные уроки о патриотизме, о героическом прошлом страны.
— И не героического прошлого хватало.
— О нём умалчивать любят… как будто массовых расстрелов не было, баржи с обречёнными в Оби не топили.
— Разве было такое?
— Всякое говорят, — испуганно ответила хозяйка, мысленно поругав себя за излишнюю болтливость. — Переключив внимание на пушистого любимца, разулыбалась:
— А Васька наш слушает да ест… видно, к празднику свежую колбасу завезли…
От пережитого на яру волнения сердце фронтовика перекачивало кровь сбойно: грудь то ощущала толчки, то замирала в тревожном ожидании.
«Вот и победный день наступил, а в душе полное поражение… Время не лечит, оно маскирует боль под толщей пережитого… детушки черепами играют на песке… всплывают в памяти народной затопленные баржи с заключёнными… трудно верится в домыслы… про Назинский остров смерти страшные легенды ходят… Господи, да что это за власть на Русь навалилась… её Есенин воспевал, боготворил, а главари мифического коммунизма кровушкой заливают…»
— Ветеран, чего грусть по лицу разлил? Али не светлый праздник сегодня?!
— Октябринушка, муторно на душе — спасу нет. Лучше бы не ходил на мёртвый яр, не ворошил былое…
— Не убивайся, соколик. К жизни и к смерти надо относиться спокойно, как к делу, не нами решённому. Вот через три двора живёт алкаш по прозвищу Губошлёп. Этому гаврику всё трын-трава. Отобрал на берегу Оби у ребят череп, дымокур в нём развёл. Начнёт жар загасать, он прочистит палочкой дырку от карательной пули, раскачает череп на проволоке, как кадило церковное, ждёт появления дыма… Сорок один годок пробежал с тридцать восьмого лихолетья — быльём-будыльём всё проросло… Не казнись, что в палаческой организации службу нёс… Вы все слепые котята были… вас НКВД ослепило…
— Говори, говори… об легчи душу…
— У меня девять классов образования да три академии народных, но в делах житейских и политических кое-что смыслю. Люди в стране — тьфу! Ничего не значат, ничего не стоят. Новые берии не каждый год вызревают. А вылупится вдруг какой из дикого яйца — чины-прихлебатели вознесут его до небес, на пустую демократию не посмотрят… Вот тебе и вся политграмота жизни…
— Наливай, мудрый политик!
— Шампанское открывать не умею: вдруг пробка контузию сделает.