Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
Токарев пожал плечами.
— Дозвольте тогда напомнить… — И Бабушкин наизусть прочитал большой отрывок из той же статьи Владимира Ильича. — Смысл высказываний Ульянова вполне ясен! — сказал Бабушкин. — Экономические требования должны быть лишь составной частью нашей борьбы с царизмом. Только широкой политической борьбой завоюют пролетарии свободу!
Собравшиеся зашумели.
— Ловко поддел студента за жабры! — громко шепнул один из рабочих соседу.
Токарев смутился. И, чтобы скрыть свою растерянность, ехидно спросил Бабушкина:
— Где это вы так вызубрили
— Там, где вы не были, — в тюрьме! — спокойно отрезал Бабушкин. — А фамилия моя… ну, хотя бы… Искров!
По приемной снова пробежал шепоток. Так вот это кто — искровец!
— Кстати, «господином» можете меня не величать, — продолжал Бабушкин. — Просто — товарищ Искров. Я — слесарь и к «господину» не привык…
Рабочие заулыбались. Большинство уже перешло на сторону Бабушкина. А последние его слова еще больше обрадовали их. Им нравилось, что свой, рабочий, так здорово громит заносчивого студента.
— Вы — слесарь?! — Токарев расхохотался и недоверчиво оглядел строгий черный костюм, манишку и шляпу Бабушкина. — Ой ли? Рабочие грамоте и то, к сожалению, не все обучены, а тут… — он насмешливо скривил губы, — такой блеск мысли, такое красноречие!.
— Вот и видно, что вы втайне презираете рабочих! Считаете их отсталыми, быдлом, скотом! — гневно воскликнул Бабушкин. — А передовые рабочие понимают не меньше вашего, господин студент. И твердо знают, что правда на стороне Ульянова.
— Верно! — громко поддержал Бабушкина пожилой наборщик, сидящий в зубоврачебном кресле.
Когда Бабушкин заявил, что он слесарь, наборщик обрадовался. Но потом недоверчиво подумал: нет ли тут подвоха? Слесарь ли? Наборщик поглядел на руки Бабушкина и сразу убедился: да, слесарь. Руки у Бабушкина — сильные, мозолистые, в застарелых ссадинах и царапинах. А большой палец искривлен и отогнут назад, как у большинства слесарей.
Токарев растерялся. Он считал себя главарем петербургской партийной организации. А тут — такой позор! И при рабочих! Он снова хотел взять слово, но собрание зашумело.
— Пусть лучше товарищ Искров расскажет об Ульянове! — крикнул наборщик. — Давненько мы «Искру» не видали.
— Могу вам помочь, товарищи, — сказал Бабушкин и вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько аккуратно сложенных номеров «Искры». — Пожалуйста, берите…
Рабочие потянулись за газетами. Этого уж Токарев не мог вытерпеть. Здесь, на собрании «экономистов», распространять враждебную газету! Возмутительно! И он покинул помещение, так громко хлопнув дверью, что старик врач обеспокоенно выскочил из соседней комнаты: уж не жандармы ли пожаловали?
А Бабушкин еще долго беседовал с рабочими.
Врач, прислушиваясь из соседней комнаты к громкому, четкому голосу незнакомца, испуганно поправлял пенсне, упорно соскакивающее с переносицы. Никогда еще на собрании «экономистов» не раздавалось таких боевых речей.
Каждые три — пять минут кто-либо из присутствующих, надев повязку на щеку и скривив лицо, словно от нестерпимой боли, покидал кабинет зубного врача.
Никита Федоров, прощаясь, как клещами, стиснул руку Ивану Васильевичу и радостно
шепнул:— Попало Вышибале!
Бабушкин, приложив платок к щеке, вышел последним. Возвращаясь домой, на Охту, он думал: надо каждый день, каждый час драться с «экономистами», неустанно разъяснять рабочим, что это — предатели!
День за днем Бабушкин так и поступал.
И лучшей наградой ему было коротенькое письмо из Лондона.
«Приветствуем энергичное поведение Новицкой, — писал Владимир Ильич, называя своего ученика партийной кличкой. — И еще раз просим продолжать в том же боевом духе, не допуская ни малейших колебаний».
«Бубна звон»
Бабушкин неторопливо, как и положено солидному страховому агенту, шел по улице. Был Иван Васильевич в черном касторовом пальто и котелке. В левой руке нес отливающую глянцем внушительную кожаную папку.
Уже полтора месяца работает Бабушкин страховым агентом. Привык помаленьку.
Идет Бабушкин по Малой Охте, повернул к своему дому. По двору прошел все так же солидно, неторопливо, но едва очутился на лестнице, быстро взбежал на второй этаж, влетел к себе в квартиру и крикнул:
— Пашенька! Покорми голодного.
Ел он тоже торопливо и все время поглядывал на часы.
— Умаялся, поди? Приляг, — сказала мужу Прасковья Никитична. — День-деньской мотаешься. Всех страхуешь от пожаров, наводнений, увечий. А себя не бережешь.
— Если бы вот от жандармов застраховаться — я бы с радостью! — отшутился Иван Васильевич. — А отдыхать, Пашенька, некогда. Наш брат, знаешь, где отдыхает? В тюрьме!
— Типун тебе на язык! — замахала руками жена. — Ну, опять, поди, в трактир?
— Опять! — засмеялся Бабушкин. — Не бойся, Пашенька, не сопьюсь!
Он подошел к кроватке, точнее, ящику из комода, в котором спала Лидочка. Дочке было три месяца. Во сне ее левая ручонка как-то выпуталась из пеленок, и Лидочка держала ее возле лица, смешно шевеля крохотными пухлыми пальчиками. Прикосновения этих пальчиков, видимо, беспокоили девочку, она морщила носик и смешно надувала губы, будто хотела сдуть что-то, прогнать, как надоедливую муху.
Иван Васильевич усмехнулся, осторожно заправил непослушную руку в пеленку и поспешил к двери.
На улице он опять сразу стал неторопливым, солидно прошагал мимо дворника и, только скрывшись за углом, вновь заспешил.
Вскоре он уже был у своего товарища — Петра Градова.
Задернув занавеску, Бабушкин быстро скинул черный триковый костюм-тройку, крахмальную сорочку, штиблеты, в которых колесил по городу «страховой агент Шубенко». Так же быстро надел сатиновую косоворотку, простые суконные брюки, подпоясался широким ремнем, натянул высокие сапоги. Вместо шляпы-котелка и черного касторового пальто Бабушкин надел потертую фуражку и старенькую подбитую ватой тужурку.