Товарищ мой

РАССКАЗ ЖОАКИНА

Мой друг, седой товарищ Жоакин. (Мне кажется, все коммунисты седы...) Со слов его я записал, каким Был в Лиссабоне первый день Победы. Жестикулируя, он рассказал, Как майской вестью улица бурлила. Понятно, что диктатор Салазар Расстроен был падением Берлина, Но вынужден с улыбкою кривой Дозволить этой неразумной черни Проститься со второю мировой Войною На проспектах в час вечерний. Сквозь электрический горячий мрак Несли прилежно агенты охраны Надменных Штатов многозвездный флаг, Владычицы морей усатый флаг И сине-бело-красный флаг Марианны. Сейчас их пронесут перед дворцом... Но мы-то понимали, Мы-то знали, Кт о стал Победы истинным творцом, Какое над Берлином реет знамя. И я тогда пристроился легко К трем агентам, улыбкой сбитым с толку, И поднял к небу голое древко — Ни кумача, ни бархата, ни шелка — Три флага И один пустой флагшток, Как будто знамя искромсали пули, Как будто в каждый красный лоскуток Свою надежду люди завернули. Я знаменосцем чувствовал себя, На верность присягал живым и павшим. А на древке, Невидимый, Сиял Тот флаг, что на рейхстаг взносили ваши! А после — новых десять лет тюрьмы, А после — новых двадцать лет подполья. А все ж тогда соединили мы Победу вашу со своею болью! Седые португальские глаза И черные от кандалов запястья. — С того момента,— Жоакин сказал,— На тридцать лет я мужеством запасся. 1975

МАЛЬЧИК, ГОВОРЯЩИЙ ПО-РУССКИ

В переулке рассохшемся, узком И кривом, как бобовый стручок, Вдруг меня окликают по-русски: — Камарада, возьмите значок! — Наваждение! Что это значит? Здесь на русский был строгий запрет. Но смеется растрепанный мальчик С полной сумкой горячих газет. — Здравствуй! Кто ты? — Зовут меня Педро, Звали запросто Петей у вас. В переулке, наполненном ветром, Вот какой я услышал рассказ: Как нагрянули ночью солдаты, Увели его мать и отца. Был тогда он соседями спрятан, А потом передали мальца В тяжеленные руки матросов, Поспешивших поднять якоря. Воздержитесь от лишних вопросов, О спасенье детей говоря. Братство для коммунистов священно, Так в истории было и есть, Через тюрем толстенные стены Долетит до товарищей весть: Волноваться о детях не надо, Русский лес их в объятия взял, И шумят корпуса интерната, Словно детский Интернационал. Петя, Педро, ну вот ты и дома. Час Победы. Фашизму — конец! Встреча в гавани: Будьте знакомы — Это мама твоя и отец. Все вокруг непривычно и странно. Эти желтые стены стары, И кудлатый кусок океана В амбразуре увидишь с горы. Лишь родившийся день этот светлый В новых схватках отстаивать вам. — А пока я друзьям твоим, Педро, Пионерский привет передам. 1975

«ГРАНДУЛА»

Народ — лишь он — хозяин.

Жозе Афонсо, «Грандула»

О песне Свободы известно в казармах, Магнитная пленка доставлена в студию. Уже в Сантарене танкисты азартно Сизалевой паклею драят орудия. На танках пойдут в Лиссабон капитаны, Когда эту пленку прокрутят по радио. Условным сигналом, призывом к восстанию Назначена песня по имени «Грандула». Ее сочинителя Жозе Афонсо Давно уже тайная ищет полиция. Строка пробивается лучиком солнца: «Народ лишь хозяин, моя смуглолицая!» За песнею слежка, за песней охота, Повсюду шпики расползлись, как тарантулы. Но голосом армии, Голосом флота Ты станешь сегодня, мелодия «Грандулы». Фашизм лютовал здесь почти что полвека. Теперь уж нельзя ограничиться митингом. Надломится он, как подгнившая ветка, А может, хлестнет, распрямившись стремительно? Пожалуй, не зная всей степени риска, Готовые выйти на площадь парадную, Немного похожие на декабристов, Молчат офицеры в предчувствии «Грандулы». Они в Мозамбике, Гвинее, Анголе На мушке винтовок держали колонии. На опыте горьком, позоре и боли Взрастили готовность сердца опаленные. Вперед, Революция! Время настало, И музыка грянула, грянула, грянула — В смятенном эфире, Как голос восстанья, Призывно звучит долгожданная «Грандула». Я к песне причастен в Советском Союзе И знаю, какая на рифме ответственность. От имени авторов текста и музык Позвольте мне Жозе Афонсо приветствовать. К воротам дворцовым призвавшая танки, Народ черноглазый волнуя и радуя, Путем «Марсельезы», Путем «Варшавянки» Шагай, португальская «Грандула». 1975

ПИСЬМО ИЗ ЛИССАБОНА

Счастливый абсолютно Советский офицерик, Вдыхая гарь салюта, Светло и чисто верит, Что навсегда задушен Фашизм Вчера в Берлине. И отпустило душу, И горе отбурлило. Таким я был наивным, Такой я был простяга, Умытый майским ливнем На Шпрее, у рейхстага. Ах, как я был доверчив! Прошло всего три года, И начал мистер Черчилль Войну иного рода. Он, правда, не решился Рвануться из окопов, Но снова тень фашизма Простерлась над Европой. В боренье — высь и бездна. Из памяти могли ли Так, запросто, исчезнуть Испанские могилы? В несчастий быстрой смене, Шагнув навстречу взрывам, Я пребывать не смею Блаженным и счастливым! Опять грохочет утро Над миром обветшалым: Опять хохочут «ультра» Со свастики оскалом. И нет чужих событий, Нет посторонней драмы,— Удар хлыста в Гаити — На наших лицах шрамы! За ту святую радость, Что в юности изведал, Всю жизнь сражаться надо, И не близка победа. Но принимает вызов Наивный офицерик: В падение фашизма Он не напрасно верил. Без веры нет поэта! А все-таки свободно Я вам пишу вот это Письмо из Лиссабона! 1975

РОМАНС О ДОН-КИХОТЕ

Над Испанией — король на вертолете! Современность — изо всех щелей и пор. Что я нового скажу о Дон-Кихоте, Об идальго, ведшем с мельницами спор? Не о нем романс хочу сегодня спеть я (Устарели латы и копье), Славлю рыцарей двадцатого столетья, Представлявших поколение мое. Из пятидесяти стран они приплыли, Прилетели и приехали сюда, Понимая, что сражаться надо или Уничтожит мир фашистская орда. Всех героев я перечислять не буду, Но, поставив честь и совесть во главу, Назову Хемингуэя и Неруду, Матэ Залку и Кармена назову. Назову еще танкистов и пилотов, Недостаточно прославленных пока, Всех отчаянных и добрых Дон-Кихотов (Санчо Панса в экипаже за стрелка). Ничего, что на испанцев непохожи, Соответствуют, увидены сквозь дым. В Дон-Кихоты я просился чуть попозже И хотел бы навсегда остаться им. Хоть пытайте, четвертуйте, ставьте к стенке Не удастся переделать в жизни нас. Вот об этом в ритме старого фламенко И написан и исполнен мой романс.

БЕРЕТ

Испанцам расскажу, как умирал Обычно получавший жизнь в награду За храбрость Синеглазый генерал, Которого я знал по Сталинграду. Он не всегда по форме был одет: Случалось, только вынырнув из боя, На кудри он натягивал берет, Отчаянно красивый сам собою. Но потому, что он летал как бог, Его никто ни в корпусе, ни в части За нарушенье пожурить не мог — Ни комиссар, ни высшее начальство. Нерусский старый головной убор Уже лет тридцать как исчез куда-то. Года бегут — о чем тут разговор. И что берет для старого солдата? Но есть особый воинский учет, Срок жизни не предсказан в личном деле. Но пасаран! Он понял, что умрет Сегодня. Не в сраженье, а в постели. Когда в окне короткий вечер гас, Он улыбнулся вдруг, справляясь с болью, И попросил немедленно, сейчас Найти берет, небось побитый молью, И в госпиталь доставить. Дом вверх дном! Но как не выполнить последней воли? Испанский тот берет нашли с трудом В курсантском сундучке, на антресоли. ...Процессия осенней шла Москвой, И трубы медные вздыхали тяжко. Лежал берет на крышке гробовой В соседстве с генеральскою фуражкой.

СВЕЖИЙ ВЕТЕР

"Я Родине предан и мыслью и делом..."

Я Родине предан и мыслью и делом, Но как-то неловко вести разговор О том, что в мороз прикрывал ее телом, О том, что руками цементный раствор Замешивал, Чтобы схватился фундамент На месте былых глинобитных хибар, В поселках, что стали теперь городами, Кулеш деревянною ложкой хлебал. Соавторы мы и участники чуда. Себе не изменим, С пути не свернем, Какой бы крутой ни была амплитуда Меж завтрашним и послезавтрашним днем. И все-таки, Строгая даль идеала Зовет, чтоб не смели расслабить сердца Ни пустопорожние речи бахвала, Ни вздохи глупца, Ни восторги льстеца. Останутся в соотношении тонком Мечта и действительность, Цель и маршрут. А честь славословья доверим потомкам — Когда-нибудь пусть нас добром помянут. 1984

НАМ УДИВИТЕЛЬНО ПОВЕЗЛО

Десятилетия позади... Виден предел. Ограничен срок. К Вечному огню подойди, Личный свой возложи цветок. Сколько б ресницы ни вытирал, Ни закрывал ладонью лица, Ясно прохожим, что ветеран. Люди поймут и простят бойца. Годы безжалостно рассечены На «до войны» И «после войны», А посередке — сама она: Жизнь-то одна, А смерть не одна — С фронта, с фланга, над головой... Как получилось, что ты живой? Новая юность, не обессудь, Что продолжаем на свете быть. Как соль, Как боль Проступает суть. Память доныне — как кровь сквозь бинт Но нас, пожалуйста, не жалей — Мы возвратились с минных полей. Нам удивительно повезло, Как бы ни было тяжело, Мы победители всех невзгод. Но убывает друзей число В грозной прогрессии — каждый год. Отдано пламени столько сил... Ну, отчитайся, как после жил. Как убеждался, что в мирном дне Мужество требуется вдвойне: Встречный, и часто неравный бой, Чтоб оставаться самим собой. Не отступая, свой бой веди, Верь, что победа — не позади — Жизнь продолжается, И она Не только тебе самому нужна: Юноша с девушкой ветреным днем, Когда изготовились петь соловьи, Держат над Вечным нашим огнем Чистые нежные руки свои. 1984

СВЕЖИЙ ВЕТЕР

Районный оратор, готовый заране, Взошел на трибуну с бумажкой в кармане, Бумажку достал и ладонью разгладил, И речь как завел, как повел, как заладил, Глазами и носом припаян к бумажке, Где буквы и мысли ползут, как букашки. Бубнит он и мямлит, оратор районный, Не слушает зал, безразличный и сонный. Он понял — актив засыпает от скуки. Для жеста придется задействовать руки. Как только он поднял костлявые кисти, Почувствовал волю исписанный листик, И свежего ветра поток турбулентный С трибуны унес его одномоментно. Внесем в протокол: оживление в зале. Бумажку ловили, да вот не поймали. Оратор замолк, и растерян и бледен. Но, видно, ему свежий ветер не вреден. Отчаянье преодолел он. И начал Про наши труды, неудачи, задачи Без всякой бумажки, Прямыми словами, Какими мы дома обходимся с вами. Пожалуй, давненько районное вече Такой деловитой не слышало речи. Зал замер. Но были, признаться, моменты, Когда он срывался на аплодисменты. Вот притча и вся... В заключенье заметим, Что очень полезен для нас свежий ветер. 1983

МИКРОРАЙОНЫ

Белый зимою, А летом зеленый Город, в котором я не был доселе. Светятся новые микрорайоны, Будто на землю звезды осели. Переустройство огромного мира Слишком легко Повседневностью стало. Вряд ли подходит приставочка «микро» Многоэтажным этим кварталам. Нету возврата к лачугам вчерашним, Все ж новоселов тревожит законно, Что одинаковы все эти башни. Эти подъезды, Эти балконы. Время иное, масштабы другие, Но признаюсь, что каким-то наитьем Все же могу я понять ностальгию По коммуналкам и общежитьям. Что, тараканьих времен тебе жалко? Надо ль идеализировать юность, Видя в жаргонном словце «коммуналка» Наше любимое слово Коммуна? Неоспорима прогресса заслуга, Только б не стали в своем микромире Столь же похожими мы друг на друга, Как интерьеры в каждой квартире! Новое все хорошо при условье, Чтоб не унизило дело большое Сердце — ничтожною микролюбовью Микросчастливчика С микродушою. Может быть, стал я избыточно строгим? Что тут поделаешь — Годы на склоне. Люди, простите мне микротревоги В нашем громадном микрорайоне. 1983

КРУГОВАЯ ПОРУКА

Как я мог убедиться, Хорошая штука — Испытанье единства, Боевая порука. Не ее ли судьба предлагает железно Альпинистам, шагающим в связке над бездной, И матросам на гребне девятого вала, Чтобы с палубы робких волна не смывала. Боевая порука — С гранатой на танки И молчанье собратьев под пыткой в охранке. Танков я не взрывал, Не был я скалолазом, Не обучен команде «Свистать всех наверх», Но навек Боевою порукою связан — С Революцией Связан порукой навек! Потому и готов задушить, как гадюку, Безобидное с виду исчадие зла, Не чета боевой — Круговую поруку, Что сквозь щели беспечности В дом наш вползла. Не стесняясь, устроилась очень уютно, Малодушных втянула в порочный свой круг, Их мозги пеленою окутала мутной, Чтобы не различали, где враг, а где друг. Ты — бездельника труд, Ты — невежды наука, Ты — неправедный суд, Круговая порука. Сколько раз ты прикрытьем для тр у сов служила, Сколько раз от ответа смывалась хитро! Твой прообраз — Молчание пассажиров, Если пьяный наглец матерится в метро; Или — хуже: Позор кругового обмана Спекулянтов И тех, кто поближе к кормам, Или ложь о перевыполнении плана, Чтобы круглая премия в каждый карман; Или сговор пиитов из разных редакций — Ты мои, я твои сочиненья в печать... Если нравы поруки такой утвердятся, Перед прошлым и будущим нам отвечать! Тех, в ком совесть не спит, В наступленье зову я, За успех поручиться могу головой: В окруженье поруку возьмем круговую И задушим — порукой своей боевой! 1979