Товарищ мой

ТИСВИЛЬСКИЙ УЗНИК

Памяти П. Лумумбы

Не удалось мне встретиться с Вами, Но образ Ваш ночью и днем со мной. В рубашке с короткими рукавами, С руками, скрученными за спиной, Стоите Вы, голову вскинув гордо, Вложив в презренье остаток сил, В пробитом пулями кузове «форда», А может, то нами подаренный ЗИЛ... В Тисвильский лагерь везут премьера, Которым будет гордиться век. Большая печаль и огромная вера Светятся в щелках распухших век. Еще страшнее, чем стон ребенка, Молчанье раненого бойца. Как ток, проходит трагедия Конго Сквозь наши познавшие боль сердца. Мне горько, что этой беды причина Сердечность Ваша и добрый нрав. Не раз история нас учила: Нельзя быть мягким, когда ты прав. У наших врагов, у продажных бестий, Нет сердца. Нельзя их щадить в борьбе. А Вы, черный рыцарь высокой чести, Наивно судили о них по себе. Известны миру полковники эти, Хозяин один их берет внаем. Они и в Венгрии и в Тибете Нас в землю закапывали живьем. Прикрывшись Вашим восторгом детским, Они затаились, портфели деля, Когда Вы в парламенте конголезском Бельгийского прокляли короля. Зачем были митинги на дороге, Когда Вы ехали в Стэнливиль? Бандиты подняты по тревоге, Клубится погони красная пыль. Следы танкеток вокруг — как шрамы, Исправно выслуживается лакей. В Брюссель и Нью-Йорк текут каблограммы: Заданье выполнено. О’кэй! Тюрьма — резиденция Ваша сегодня, Терзает Вас голод и влажный зной, И все же Вы в тысячу раз свободней, Чем те, кто Вам руки скрутил за спиной. Тисвильский узник в раздумье замер. Держитесь! Истории ход таков — Проверьте замки у тюремных камер, Они сгодятся для ваших врагов. 1960

МОЕ ОРУЖИЕ

Колониальный строй уже в агонии, Лев стал беззуб и дряхл, все это верно. Но мы с тобой пока еще в колонии И чувствуем себя без виз прескверно. Нас пятеро. Мы первые советские, Ступившие на этот берег душный. Аэродром. За ним лачуги ветхие, И вид у пальм какой-то золотушный. Встречает нас чуть не эскорт полиции. Достойны ль мы подобного почета? Черны мундиры, и чулки, и лица их, И тут же штатских агентов без счета. Недюжинное рвенье обнаруживая, Один из них, картинно подбоченясь: «А ну-ка, покажи свое оружие!» — Бросает, мне, выпячивая челюсть. Обидно за него, сержанта черного, Такую злобу вижу здесь впервые. Откуда это исступленье чертово? Поверят ли в Москве, что есть такие? Чего скрывать? В дорогу взял, конечно, я Опасные свои боеприпасы: Ему я предъявляю ручку вечную С пером в броне из голубой пластмассы. Смотри, гляди, мое оружье — вот оно. С ним три войны прошел, четыре стройки. Оно не куплено, оно не продано. Как пули в цель, должны ложиться строки. Средь полицейских агентов сумятица, Не ожидали, что мы примем вызов. Сержант наемный неуклюже пятится И в наши паспорта штампует визы. Полиция и явная и тайная Стоит вокруг него угрюмой кучкой. . ..Еще неделю править здесь Британии. Вот так мы и запишем Вечной ручкой. 1960

ЛЕЧУ В ХАНОЙ

Три дня промаявшись в Китае, С морозом перепутав зной, Границу мы перелетали На бреющем, Во мгле ночной. Казалось все условным, странным — Луна и силуэт горы. Как будто — снова к партизанам В отряд Петра Вершигоры. Тогда в кабине было тесно, Я втиснулся, как в диск патрон. А здесь — пустующие кресла Виденьями со всех сторон. Мне померещилось сурово, Что рядышком с плечом моим Плечо Евгения Петрова,— Конечно, вместе мы летим. Иосиф Уткин дремлет сзади, Чертовски молод и красив, А впереди Гайдар Аркадий Уснул, ремней не распустив. Но вот луна в кабину влезла, И стали матово-белы Опять — Пустующие кресла И непримятые чехлы. Из выбитого поколенья Нет больше никого со мной. И обрывает наважденье Пылающий внизу Ханой. 1967

ДЕВУШКА В БЕЛОМ

В тропиках ночи душней и черней Угольной шахты. Автомашины идут без огней Линией шаткой. Справа — экран вертикальной скалы, Плотный и гулкий. Слева — границею неба и мглы — Встали фигурки. Слышится снизу рычанье реки, И под обстрелом Над пропастями стоят маяки — Девушки в белом. Это не траурный местный наряд — Много дороже То, что шоферу они говорят: Будь осторожен! Видно, девчатам совсем не страшна Смерти угроза. В чернь полуночных волос вплетена Белая роза. Движутся, не нарушая рядов, Грустно-безглазы, Буйволы шестидесятых годов — ЗИЛы и ГАЗы. Их я хочу земляками назвать, Близостью гордый, И по-мальчишески поцеловать В теплые морды. Но останавливаться не дают. Что уж поделать! Беспрекословно командуют тут Девушки в белом. Как соответствуют их красоте Белые платья! Буду по краю любых пропастей Смело шагать я. Не оступиться мне и не упасть, Нет, не упасть мне: Ставит посты ополченская часть Там, где опасно. Снова налет. К пулемету тотчас Девушка в белом. И сочетается с прорезью глаз Прорезь прицела. 1967

ЛЕНСО

На рисовом поле, Средь влажных лесов, В садах и траншеях Ханоя Какое-то странное слово «Ленсо» Бежит неотступно за мною. Его нараспев говорят, как стихи, Его повторяют упрямо Тует и Нгуены, Туаны и Тхи — Красивые дети Вьетнама. «Ленсо!» И улыбка взойдет на лицо Лучом из-под пробковой каски, И столько доверия к слову «ленсо», Надежды и сдержанной ласки. А что это значит? Откуда оно Явилось в язык их певучий, Когда, как мучительной влагой, войной Наполнены низкие тучи? Не знал я, что целой страною зовусь, Всей нашей великой страною. Ленсо — по-вьетнамски — Советский Союз, Мое это имя в Ханое. Воздушного боя гремит колесо, Встречаются МИГ с Ф-105-м, Разбойнику вспыхнуть поможет «ленсо» И стать алюминием мятым. И снова в атаку идет Пентагон, Пылают бамбук и солома. «Ленсо», не заметив, что ранен,— в огонь, Детей он выводит из дома. А я никого и не сбил и не спас, Уж, видно, планида такая, Но словом «ленсо» В свой трагический час Вьетнамцы меня окликают. Среди обездоленных пагод к сел Меня настигает поверка: Достоин ли я величаться «ленсо», Как прожил нелегких полвека, Могу ль представлять всю Отчизну свою На огненной кромке планеты? Ведь здесь я «ленсо»: Я — Советский Союз. Что выше, чем звание это! 1967

ПЕЙЗАЖ

С коромыслами все прохожие В перламутровые часы,— На плечах корзинки, похожие На аптекарские весы. Чистым зеркалом отражаемый, Разрастается вверх и вниз, Словно став двумя урожаями, Изумрудного цвета рис. Не бомбят пока... Тем не менее Переправы совсем пусты, И ночное передвижение Замирает, убрав мосты. Возле пагоды, ставшей школою, Для сигналов служащий здесь, Настороженно дремлет колокол, Весь в драконах, в лотосах весь. Вот с чернильницей на веревочке Опоздавший бежит школяр. Разложила торговка овощи: Две бататины — весь товар. Неподвижны на крышах аисты, По каналу скользит сампан. ...Утро Юго-Восточной Азии. Шесть ночей уже я не спал. Не мерещится и не снится мне На дороге, невдалеке: Буйвол с древнею колесницею, И лежат в ее кузовке В барабанах ракеты длинные (Те, что рвутся над головой), Груда мертвого алюминия, Прах машины сверхзвуковой. Прилетевший с Гуама дальнего, Безопасности ради, он Остролистою ветвью пальмовой Символически осенен. 1967

ХАЙФОН

Разве ты не знавал ощущенья — Встреча первая Вдруг Принимается за возвращенье На покинутый круг! Словно раньше бывал я в Хайфоне И когда-то видал Эти мачты на утреннем фоне, Многослойную даль, Этих стен ноздреватый песчаник, Солнца велосипед... Этот взгляд, Озорной и печальный, Батальону вослед. Запах рыбного супа и перца, Керосинки дымок Вмиг сожмут ненадежное сердце В предынфарктный комок. Ведь Хайфон — это ж просто Одесса В сорок первом году! Он в зеленую форму оделся, Встал у всех на виду! И готов на корабль и в дорогу Или в уличный бой. Грозный бас объявляет тревогу, Женский голос — отбой. Я хочу, чтобы вечно и всюду Женский голос звучал... Но опять Небо отдано гуду, Вновь налет на причал. И сампаны горят, как шаланды. Джонки — будто дубки. Прямо в небо шепчу я: «Ну ладно!» — Больно сжав кулаки. Город словно бы ходит по жести, В сто зениток паля. Я дождусь ли, чтоб голосом женским Говорила земля? 1967

ЧАСТНОЕ ПИСЬМО В ВАШИНГТОН ИЗ ХАНОЯ

Протяженный, низинный и горный, Этот край среди прочих примет Повторил коромысло по форме — Далеко не военный предмет. Да и вам эта карта знакома. И хотя, господин президент, Есть известье из Белого дома — Вы на отдыхе в данный момент, Я письмом из Ханоя нарушу Ваш и так ненадежный покой. Рвется все, что на сердце, наружу, Дипломат из меня никакой. Днем и ночью бомбят ваши парни, Но хочу в первых строках письма Вас порадовать: Вы — популярны, Во Вьетнаме известны весьма. Ваше имя здесь все повторяют, Лишь о вас здесь народ говорит: «Джонсон» вылетел, «Джонсон» стреляет, «Джонсон» падает, «Джонсон» горит. И останетесь вы знамениты Тем, что вляпались в эту войну, Что две тысячи «джонсонов» сбиты (Те, что живы,— конечно, в плену). Осторожно! Земля эта жжется, Прикасаться не следует к ней. Ну, а то, что под кличкою «джонсон» Нынче каждый из ваших парней, — Это все уже было однажды, Как потом — Нюрнбергский процесс, И звался одинаково каждый, Кто чужое захватывать лез. Был немного наивен я раньше, Но в Ханое молчать не могу. Как вам спится в Техасе, на ранчо, В воскресенье в семейном кругу? Я слыхал, что вы набожны очень. Вспоминайте, молясь по утрам: Именуется «джопсоном» летчик, Разносящий костел или храм. Хватит! Я понимаю, что лишне Президента стихом донимать. Только в этом послании личном Я хочу пожалеть вашу мать, Это будет уместно, пожалуй,— Горю не посочувствовать — грех, Вот скольких сыновей нарожала, И оплакивать надо их всех. Извините за грустные мысли, Но я должен добавить еще, Что страну эту, как коромысло, Поднимает весь мир на плечо. 1967

ДОРОГА НОМЕР ОДИН

Как позвоночник — Сквозь весь Вьетнам Дорога номер один. Пылают деревни по сторонам. Обгон. Давай погудим. В опасную зону меня несет Среди мезозойских глыб Железный ульяновский вездеход, Который зовется джип. Сиденья и поручни горячи, Пыль солона на вкус. Как малые спутники, светлячки Берут параллельный курс. Не новая тема — выбор дорог, Но выбрать себе маршрут, По правде сказать, Не всегда я мог Такой, чтобы в меру крут. Дорога нас выбирает порой. Мечты о покое — в прах! И выясняется, что герой — Трус, победивший страх. И только себя не жалевший прав! И вмиг исчезает сон, Когда под колесами — Переправ Бамбуковый ксилофон. Товарищ жизнь И гражданка смерть, Мы вас в дыму разглядим. Испытан бомбами каждый метр Дороги номер один. Пути безопасней, должно быть, есть. (В огонь? Ищи дурака!) Но слишком долог будет объезд, А жизнь ведь так коротка. И кажется мне В смятении чувств, Что с юности До седин Я еду, шагаю, ползу и мчусь Дорогой номер один. 1967

УЛЕТАЮ ДОМОЙ

Ночной аэродром Залам. В руках друзей цветы, винтовки. Печаль с тревогой пополам — Конец моей командировки. Теперь Китай перелетишь,— Тьфу-тьфу, не сглазить! — Будешь дома... Да вот и здесь сегодня тишь И не бомбят аэродрома. Опять мне в жизни повезло. Зачем же сердце дышит глухо? Допустим, было тяжело, Но завтра — хуже заваруха. А как же это без меня? А как же я без вас, в покое, Моя вьетнамская родня, В земле или воде — по пояс? Отлет! На паспорте — печать, Но время так неловко длится. Молчат привыкшие молчать Советские специалисты. Я вашим женам позвоню, Скажу, что живы и здоровы. А то, что десять раз на дню Тревога,— Ясно — им ни слова. Китаец к небу подрулил, И мы взлетаем в брюхе «ила». Он беззащитен и уныл, Как муха, влезшая в чернила. А на душе светлым-светло Ото всего пережитого: Там, в джунглях, вновь ко мне пришло Огнем пропитанное слово. Прощай, воюющий Вьетнам! Мой кислород — твои победы. Я напишу тебе. Ведь нам Вовек не оборвать беседы. 1967

ВИКТОРИЯ

Я стою в раскаленной толпе португальцев, Слышу голос оратора, жесткий, как жесть. Поднимаю рогатку раздвинутых пальцев, Повторяя за всеми торжественный жест. Вилкой вверх указательный палец и средний Образуют латинскую литеру V, И она вместе с красной гвоздикой победной Строит граждан в колонны, встает во главе. Так два пальца раздвинуты не для обета — Колокольный притих и рассеялся звон. Эта буква — Виктория. Это Победа! Революцию празднует Лиссабон. Демонстранты, шумны, веселы и ершисты, Митингуют опять от зари до зари. Я боюсь вашей радости! Как бы фашисты Не проникли в нее, чтоб взорвать изнутри. До последних пределов натянуты нервы. Враг свободы угрюмо за вами следит. Он близ Порто проводит морские маневры, Он, блокадой грозя, прекращает кредит. А у вас руки подняты, Пальцы разжаты. Так Виктория ваша не будет сильна. Вразнобой, кто куда, призывают плакаты, Буква V над толпой. Буква V на стенах. Этим жестом мир ваших друзей озабочен: Не подвел бы Виктории символ и знак. Вместо пальцев раздвинутых нужен Рабочий, Грозно поднятый над головою кулак! 1975