Товарищ мой

ПЕШКОМ В НОРВЕГИЮ

Земли полоска узкая На склоне сопки — странная: Березка эта русская, А та вот иностранная. Пусть обе равно стелются Узластыми суставами, Но здесь два мира делятся Шлагбаумом и заставами. Весь в прошлогоднем снеге я, Дневною ночью пасмурной Иду пешком в Норвегию С тем самым красным паспортом. Иду сквозь слякоть скверную, Подхлестнутый порошею, Из области — в губернию, Из будущего В прошлое. Прощаюсь С пограничником, Здороваюсь С полицией. Совсем в другом обличии Переступал границы я. И это очень здорово — Торить тропинку старую Тогда — Парламентерами, Теперь — В парламентариях. Весной еще не пахнет... Но В себе я май воспитываю. Иду В пальто распахнутом, Иду С душой открытою. 1972

РУССКАЯ МАМА

Норвежской патриотке Марии Эстрем

Было все это далеко-далеко. Берег фиорда. Пейзаж иностранный. Темная кузница возле потока, Крашенный суриком дом деревянный. В хмурые горы уходит дорога. Серые скалы да розовый вереск. В долгом раздумье стою у порога, Хоть и не заперты легкие двери. Встречусь я нынче с норвежкой, той самой, Что именуется «русскою мамой». Верю, еще будут созданы саги Про оккупации страшные годы, О человеке великой отваги, Дочери этой суровой природы. ...Скалы стояли в морозном полуде. Был огорожен фашистами берег. Пригнаны были советские люди — Узники, пленники — в лагерь под Берген. Тяжко пришлось им, бойцам непокорным, Их убивали — но только не пулей, Холодом белым Да голодом черным. Но не согнули их! Нет, не согнули! Вдруг появилась откуда-то помощь: Чьи-то — видать материнские — руки Хлеб разложили в крещенскую полночь Там, где их утром погонят на муки. Кто-то носил им бинты и одежду, В горькие души вселяя надежду. Кто-то ходил по поселкам окрестным, Для заключенных еду собирая. Имя той женщины стало известно: «Русская мама»... Так вот вы какая! Тихая, строгая, словно сказанье, Плечи укутаны клетчатым пледом. Нас усадив, продолжая вязанье, Старая фру начинает беседу: «Кофе хотите?» «Спасибо, не надо!» «Что вы, так можно норвежку обидеть. Очень я гостю советскому рада, Редко теперь вас приходится видеть. Нас разделяют границы и дали. Помню: мечтая о вашей победе, Всем, чем могли, мы друзьям помогали — Муж мой, и я, и, конечно, соседи». Тихо мерцают поленья в камине, Воет в трубе атлантический ветер. Ждал ли, гадал я на дальней чужбине Эту чудесную женщину встретить? Тут у меня на душе заштормило Так, что озноба унять не могу я: Правда, все добрые матери мира Очень похожи одна на другую? Что замолчал, загрустил переводчик, Русский язык изучавший в Дахау? Старая фру вспоминает про дочек: «Трудно мне... Может быть, мать я плохая. Три мои дочки противиться стали, Мать осуждали спокойствия ради. Сердце от этого вечно в печали — Наша семья и поныне в разладе. Гостю я все рассказала, пожалуй, Уж извините, что не по порядку. После победы, когда уезжали, Русские дали мне эту тетрадку. Вот посмотрите». Тетрадку раскрыл я. Сколько здесь рук расписалось упрямых, Начаты строки, крутые, как крылья, Все с обращения — «русская мама». Русская мама! Позвольте мне тоже Несколько слов написать вам на память. Образа нету на свете дороже, Я, словно с матерью, встретился с вами. Только найти бы святые слова мне, В мужестве вашем великом уверясь... Розовый вереск, растущий на камне, Серые скалы да розовый вереск. 1954

ДЕНЬ ПОЭЗИИ

Сегодня День поэзии в Москве. Участвовать мне надо в этом деле. Но я встречаю медленный рассвет В далеком шумном городе Марселе. Иду в берете, трубочкой сипя, Не отличаясь внешне от француза, И только повторяю про себя: «Я гражданин Советского Союза». Присяги нашей главные слова В разлуке для души необходимы — В них жизнь, борьба, поэзия, Москва, И встреча, и прощание с любимой. Вокруг меня бушует старый порт, Торгует женской честью, скользкой рыбой, Тяжелого линкора темный борт На рейде высится угрюмой глыбой. Куда корабль отчалит через час? Но гость не должен спрашивать об этом. Сегодня День поэзии у нас, Сто магазинов отдано поэтам. Они торгуют книжками, они Читают, отвечают на вопросы. Но почему средь праздничной возни Звучат стихи, унылые, как осень? Товарищи! Соперники! Друзья! Пусть к вам в Москву за книжные прилавки Тревога прорывается моя: Линкор уже готовится к отправке, А мы в стихах не много ль развели Дешевых воздыханий и печали, Как будто все бои давно прошли, Орудия и трубы отзвучали? На нашей стороне — мечты, любовь, Но для того, чтоб миру стать счастливым, Как парус ветром, должен стих любой Наполниться присягой и призывом, 1956

ОЛИВЫ

Через Альпы зимою прорвался В теплый край ураган ледяной, И померзли оливы в Провансе, Покорежились все до одной. Ветви их, как сожженные руки, Словно черные кости скелета, Простираются в горе и муке Средь цветенья приморского лета. Здесь я гость, человек посторонний, Нет мне дела до этих олив, Что стоят на Гаронне и Роне, Снегом ветви свои опалив. Но печалюсь я, честное слово, О садах, как о самом родном: Для советского сердца Чужого Нету горя на шаре земном. Все ищу, где привился росточек, Где зеленый пробился листочек И покуда к французским оливам Не вернется цветенье опять, Не хочу, не могу быть счастливым... Жаль, что этого им не понять! 1956

РАБОЧИЙ ПАТРУЛЬ

Апрельские ночи теплей и теплей. Я слышу все реже шаги патрулей На улицах Буды и Пешта. Вот два добровольца в фонарных лучах. Сидит мешковато на грузных плечах Рабочая их спецодежда. Квартал задремал — или кажется мне? А может быть, кольт на широком ремне Рождает спокойствие это? Нежны и прозрачны листки тополей. Как сердцебиенье — шаги патрулей, Шаги патрулей до рассвета. Мы были беспечны. В который-то раз История учит, улыбчивых, нас, Что жить припеваючи — рано: На стенах, как оспа, следы мятежа, Разбитые стекла, как отблеск ножа, Проломы зияют, как рана. Нельзя забывать ни измен, ни потерь. «Товарищ! Мои документы проверь, Как требуют ваши уставы». Патрульный; угрюмый и немолодой, Советский мой паспорт кладет на ладонь... И вдруг улыбнулся устало. Суконную кепку он тронул рукой, — И вспомнил я сразу, что в кепке такой Ходил наш учитель, наш гений. Не дав моей мысли сложиться в слова, Так тихо и чисто, что слышно едва, Сказал он, как выдохнул: «Ленин!» Теперь на народ не удастся напасть — На страже рабоче-крестьянская власть, Оружье держащая крепко. В садах абрикосы уже зацвели... По улицам Пешта идут патрули В спецовках и ленинских кепках. 1957 Будапешт

В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ

Центр Европы здесь А может, где-то рядом. Разоделся Будапешт в сады. Семь часов езды отсюда до Белграда, И до Вены шесть часов езды. И на Прагу и на Киев есть дорога. Центр Европы — что ни говори. Улицы, расчерченные строго, Ночью — многоточьем фонари. Шел я этою страной однажды, На проспекте главном встретил дом. Весь обвитый виноградом, трехэтажный,— Жизнь своя течет спокойно в нем. На зеркальных окнах занавесок кружево, На фасаде надпись, как на обелиске: «Дом проверен. Мин не обнаружено. Младший лейтенант Борискин». Сорок пятый год. Скажи на милость. Как на камне надпись сохранилась! Не решаюсь постучаться в двери — Пусть живут здесь люди как хотят. Младший лейтенант Борискин дом проверил, Не ища почета и наград. О Борискине иные позабыли, Я не знаю, жив он иль погиб, Только эта надпись остается в силе, В центре города, Под сенью старых лип. 1957

ПАРЛАМЕНТЕР В БУДАПЕШТЕ

Я был бы рад не помнить горе, Смотреть с улыбкою вперед, Но память о парламентере Мне днем и ночью сердце жжет. Его Остапенкою звали, Он был в пехоте капитан. Друг друга раньше мы не знали, Шли по дорогам разных стран. Но этот образ помню свято. Так наши судьбы сплетены, Как будто потерял я брата Тогда, в последний год войны. Под Будапештом окруженным Стояли русские бойцы. Там чьи-то матери и жены, Там чьи-то дети и отцы. И чтоб остались живы люди, Туда, где притаился враг, Остапенко идет по Буде, Подняв не красный — белый флаг. Идет спокоен, безоружен, С открытым молодым лицом. Он тоже сыном был и мужем, И не успел он стать отцом... Упал на камень мостовой С пробитой русой головой. ...Он встал над виллами окраин, На стыке города и гор, Венгерским скульптором изваян, Советский наш парламентер. И символом всего живого Стоял у мира на виду, Но должен был погибнуть снова Здесь в пятьдесят шестом году. Над этой безоружной бронзой Глумился оголтелый сброд... В последний раз взглянув на солнце, Упал герой лицом вперед. Пусть каждый день И час мой каждый Проверит мужеством своим Парламентер, сраженный дважды, Что и сейчас непобедим. Наш честный путь тяжел, но ясен, Враги стреляют в нас в упор, Пусть белый флаг от крови красен, Но вновь встает парламентер. Навстречу заревам зловещим На берегах далеких рек Идет спасать детей и женщин Бессмертный русский человек. 1957

ДУНАЙ

Для меня неожиданно ново, Что Дунай не совсем голубой, А скорее он цвета стального И таков при погоде любой. Лишь апрельская зелень сквозная Отражается в темени вод. Мимо пляжей и дач по Дунаю Самоходная баржа плывет. Вижу трепет советского флага Над осевшею низко кормой. Ровно дышит река-работяга, Не замерзшая прошлой зимой. Очень ласково, тихо и мирно Борт смоленый ласкает волна. «Что везешь из дунайского гирла?» «Золотистые тонны зерна». От избытка мы делимся, что ли, Или русским нужны барыши? Нет! Слилось ощущение боли С широтою советской души. Пусть враги за кордоном клевещут, Отравляя эфир и печать. Есть в семье очень сложные вещи, Только братья их могут понять! Мы дружить не умеем иначе, Не бросаем на ветер слова! ...Слева, справа — нарядные дачи, Берега, берега, острова, Санаториев белые крылья И мячей волейбольных полет... Что поделать со страшною былью? Пусть скорее быльем порастет! ...А на барже матросская женка Что-то тихо поет про свое, На мешки примостила ребенка И в корыте стирает белье. 1957

СЛОНЫ

Средь пальм, к прибою чуть склоненных, Как бы придя из детских снов, Живут слониха и слоненок. Как мало в Африке слонов! Почти что все они погибли, Остались эти сын и мать. А как их истребили, Киплинг Вам может объясненье дать. Лелеют серого слоненка, Следят, чтоб он не занемог, И мажут яркою зеленкой Царапины на тумбах ног. Над ним две школы взяли шефство. Свежи бананы и вода. Он во главе народных шествий Шагает, хоботом водя. На конференциях и съездах В президиум ведут его, Из рук начальства сахар ест он, Увеселяя торжество. На сцене топчется упрямо — Его не просто увести. И не нарадуется мама, Что сын ее в такой чести. 1960

ТАМТАМЫ

Африканское небо в алмазах. Занесла меня нынче судьба В знойный мир нерассказанных сказок, В окружной городок Далаба. По дорожным змеиным извивам Мчит автобус быстрей и быстрей. Приглашенные местным активом, Мы въезжаем в квадрат фонарей. И сначала видны только зубы Да неистовой страсти белки. Эти люди мне издавна любы, Как свобода и правда, близки. Приглядись, как тверды и упрямы Очи здешних парней и девчат. И тамтамы, тамтамы, тамтамы, Барабаны-тамтамы звучат. Все ясней, все отчетливей лица Проступают в тропической тьме. В быстром танце идет вереницей Детство, с детства знакомое мне. Наяву это все? Иль во сне я Пионерский салют отдаю? В красных галстуках пляшет Гвинея, На дорогу выходит свою. Ожил здесь барабанщик, тот самый, Что в сражениях шел впереди, И тамтамы, тамтамы, тамтамы, Как геройское сердце в груди. Чуть спружинены ноги в коленях И оттянуты локти назад. В даль времен, и племен, и селений Пионерский уходит отряд. Проложили им путь сквозь века мы В звонкий круг африканской весны, И тамтамы, тамтамы, тамтамы Всей планете сегодня слышны. 1960

ПЛАНТАТОРЫ

Я в первый раз живых плантаторов Увидел, будь они неладны, Вчерашних королей экватора, Банановых и шоколадных. В отеле маленьком под пальмами, В тишайшей голубой саванне От криков их всю ночь не спали мы: Они резвились в ресторане. Вопила дьявольская музыка, Весь дом, как бы в припадке, трясся. Под их ругательства французские Я встал и вышел на террасу. Мужчины в шортиках с девицами, Растрепанными и худыми, С остановившимися лицами, Танцуют в сигаретном дыме. Они кривляются под радио, Бездарно подражая черным. Здесь эта музыка украдена И изуродована к черту. А на диване перепившийся, С прической, лоб закрывшей низко, Король банановый, типичнейший, Каких рисуют Кукрыниксы. Еще карман хрустит валютою, Еще зовут его «патроном», Но ненависть народа лютая, — Как бочка с порохом под троном... И так вот до рассвета позднего Они орали, жрали, ржали, Под апельсиновыми звездами Свой век в могилу провожали. Уже восток в лиловых трещинах, Уже туман поплыл в низины. Идут мимо отеля женщины, Неся на головах корзины. Идут красивые, веселые, Переговариваясь просто. Плывут фигуры полуголые, Изваяны из благородства. Тряслась терраса дома пьяного, И от суровых глаз прохожих Я отступил за куст банановый: Мне стало стыдно белой кожи. 1960