Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.

Тойво в ответ только вздохнул. Ситуация понятна и многажды повторена: англичане и шотландцы, англичане и валлийцы, англичане и ирландцы, немцы и французы, немцы и голландцы, немцы и поляки, все вместе взятые - и русские. Сука-любовь! До гробовой доски.

Беспалый погладил свою ухоженную бороду, пробежал куцей пятерней по волосам и, словно бы, задумался о чем-то.

Антикайнен огляделся по сторонам, но никакой пользы от этого для себя не вынес - хоть тресни, не имел понятия, как сел в поезд, не мог вспомнить ничего, предшествовавшего этой посадке.

***

Обед, с ухой из форели, с киевскими котлетами и водкой в запотевшем графине, который организовала Лииса, показался ему некоторым образом странным: в стране разруха, гражданская война, от чего проистекал голод в чистом виде - а тут такое изобилие. Он не сомневался: был бы в стране голод в грязном виде - изобилие на столе было бы тем же.

Тойво тогда старался не очень сильно налегать на еду, хотя аппетит был на самом деле - зверский, а к водке отнесся с большим предрассудком, в то время как приведший его сюда Акку Пааси не отказывал себе ни выпить, ни поесть. Почему-то складывалось такое впечатление, что это - отнюдь не праздничное застолье, а вполне заурядная трапеза.

Говорили обо всем и - ни о чем. Пару раз Лииса интересовалась о планах на будущее самого Антикайнена. В первый раз он ответил уклончиво, мол, поживем - увидим. Акку трогал Лиису за коленку, и та смеялась, посылая высоченного и широкоплечего Пааси по-русски, в нецензурное пространство. Может быть, после выпитой рюмки водки, либо же, слегка осоловев от еды, Тойво во второй раз ответствовал более определенно: освободит свою Лотту и вместе с ней отправится туда, где море, где яхты, где нет ветра, где можно ходить по песку босиком и рыбачить на удочку, не считаясь со временем года.

– В Италию?
– спросил Акку.
– Туда, где "Буревестник революции" товарищ Максим Горький ошивается?

– Нет, - ответил Тойво.
– Туда, где капитан Блад был рабом на плантации.

И тут же поспешно добавил, чтобы не ждать вопросов:

– Это герой романа Сабатини (на самом деле, конечно, книга Сабатини "Одиссея капитана Блада" вышла только в 1922 году). А место - остров Барбадос.

– Так все время море, круглые дни - яхты, из часа в час - безветрие, постоянно - босиком по берегу, неизменно - рыбалка - это же прискучит через неделю. А как же Революция, борьба, идеалы и все такое?
– вроде бы невинно поинтересовалась Лииса.

– Ну, может быть, и надоест через неделю, но мне бы хотелось попробовать. Точнее - нам бы хотелось попробовать. А Революция от меня никуда не денется. Она перманентна, как утверждал Владимир Ульянов, всегда можно вернуться, если что.

– Возвращение в Революцию не всегда подразумевает, возвращению в ту Революцию, которой изначально поклялся служить до последней капли крови, - философски изрек Акку.
– Можно и перепутать, оказавшись в контрреволюции.

Следовало, конечно, запомнить эти слова, да голова у Тойво была занята совсем другим.

– А что - на Барбадос теперь можно забесплатно отправиться?
– лукаво поинтересовалась Лииса.

– У нас кое-какая финансовая договоренность с Куусиненом имеется, - ответил Тойво, не желая развивать тему про деньги. Получилось не слишком убедительно.

– Ну, Вилли Брандта (подпольное погоняло Отто Куусинена) попробуй еще отыскать, - засмеялся Пааси.

– Попробую, - тихо, но решительно заметил Тойво.

***

Между тем молчание в вагоне, видимо, прискучило беспалому, он тряхнул своей головой, словно отгоняя тяжелые мысли и сказал:

– Наш мир устроен Господом, но Господом ли этот мир обустраивается? Сто лет длилась ливонская война, двести лет избивают старообрядцев. Кто-то может сказать: зачем? Старое - не всегда плохое, старое может быть даже ближе к изначальной Истине, если она нам нужна. Я сам, как Салтыков-Щедрин, придумывал разные каверзы, чтобы не позволить старообрядчеству, как таковому, существовать. И дело не в имущественном достатке и длине бород, дело в том, чтобы сбить народ с пути, создать хаос. Знаешь, что такое "хаос"?

Тойво только неопределенно кивнул головой: вроде бы каждый это знает.

– Хаос - это такой новый порядок. И чтобы его установить, нужно приложить много усилий. Гораздо больше, нежели поддерживая порядок былой.

Бородатый дядька излагал свои мысли, не выказывая ни волнения, ни отчаяния. Будто уже думал-передумал. А передумав - смирился.

– Ты кто?
– спросил Антикайнен. Получилось невежливо, но нерусскому это было простительно.

– Николай Дубалов, в миру - прокурор Бежецка, ныне - гармонист. Народ на свадьбах веселю.

И он ловко пробежал обрубками пальцев у себя по груди, словно бы по ладу гармошки.

– А вот ты кто?
– таким же тоном спросил Дубалов.

– Тойво, - ответил Тойво. Назвать свое ремесло он затруднился, поэтому добавил.
– Тойво Антикайнен.

– А кем работаешь?
– непринужденно поинтересовался гармонист.

"Да никем не работаю. Деньги в больших суммах отжимаю у воров, людей плохих жизни лишаю. Работал, не покладая рук. Теперь вот в отгулах по собственному желанию".

Лотта! Вот за кем он ехал! Внезапно картина, как он сел в поезд с Путиловского вокзала, всплыла в его мозгу со всей ясностью. И то, что этому предшествовало, тоже вспомнилось.

– Литерный вагон железнодорожного депо, - сказал Тойво, словно повторяя слова товарища Рахья, который специально зашел к ним с Лиисой и Акку, едва только получил информацию от Консты Линквидста.

– Понятно, - кивнул головой беспалый гармонист.
– Железнодорожник, получается. Хорошее дело, чего и говорить.

Тойво даже как-то выдохнул, словно с облегчением. От таких потерь памяти можно и сердечный приступ получить!

– Финны ненавидели карелов не потому, что те были какие-то нечистоплотные или необузданные в своей дикости, - продолжил свой рассказ Дубалов.
– Карелы эти знали и придерживались таких древних обычаев, что "цивилизованные" люди ожесточенно эти обычаи отрицали, всячески смеялись и глумились над ними. Как же - финны, то есть, Европа, драгуны, кавалергарды.

Тойво с запоздалым стыдом вспомнил, как много лет назад застал Куусинена, беседующего с карелом-ливвиком возле порта Гельсингфорса. Тогда этот человек ему показался полным лесным дикарем, эдаким Хийси (лешим), оказавшимся в цивилизации. Пренебрежительность - вот, что он чувствовал тогда. Вероятно, так же, только кратно усиливаясь, относились подчиненные Маннергейма к олонецким егерям.