Третьего не дано

– Влюблен?
– сурово спросил он, обрывая восторженное восклицание Мишеля, и, как смирного котенка, погладил кобуру маузера.

– Ты - провидец!
– радостно признался Мишель.

– В провидцев не верю, - не принял шутки Калугин.
– А ты запомни отныне и вовеки: или революция, или любовь. Тут выбор ясный, и ты его сделай. Нам нужны не влюбленные страдальцы, а бойцы, и чтоб сердце было стального литья. Как у линкора. Вот и весь разговор в данном масштабе, точка!

– Какой же я страдалец?!
– изумился Мишель, все еще не принимая всерьез того, что сказал Калугин.
– Да ты знаешь, что такое сила любви? Она же окрыляет!

– Не окрыляет, а опьяняет, - строго поправил его Калугин.
– Что ты мне заливаешь, я что - в любви ни черта не смыслю? Ученый! А только хватит травить об этом распроклятом вопросе, понятия у нас с тобой несовместимые.

– Хватит так хватит, - согласился Мишель, обрадованный, что сможет уйти от прямых, в лоб поставленных вопросов Калугина о взаимоотношениях с Юнной.
– Я пришел по делу.

– А я, выходит, лежу на боку да гляжу за Оку?

– Меня мучает совесть, - искренне признался Мишель. Все, что он теперь говорил, было согрето думами о Юнне и потому окрашивалось в светлые и радостные тона.
– Но ты, Калугин, неправ. И камнями в меня не кидай! Верю: Ружич поможет нам нащупать след Савинкова.

– Ищи-свищи теперь своего Ружича!
– ерепенился Калугин.

– А почему ты мне раньше не сказал о Юнне?
– вдруг спросил Мишель.

Калугин пожевал пухлыми губами. Он мысленно выругал себя за то, что позабыл сказать Мишелю о Юнне.

И сейчас поспешно думал о том, как выйти из этого щекотливого положения, не слишком задев свое самолюбие.

– Ладно уж, - наконец выдавил он.
– Тут и мне всыпать следует. Замотался, штурвал не туда крутанул.

Теперь нам Феликс Эдмундович такую ижицу пропишет - век помнить будем.

И то, что он говорил сейчас об ошибке в таком духе, что тяжесть ее следует взвалить на плечи двоих, вызвало у Мишеля доброе, теплое чувство к этому суровому человеку. Не потому, что он облегчал его вину, а потому, что неспособен был свалить ее на другого.

– У меня интереснейшая новость...
– начал Мишель, надеясь поднять настроение Калугина.

– Ну-ну, - пробурчал Калугин, - знаю, из блохи голенище скроишь. Чего у тебя?

Мишель подошел к столу Калугина, где под стеклом лежала любовно вычерченная Илюшей схема Москвы,

– Вот переулок, видишь?

– Малый Левшинский?

– Он самый.
– подтвердил Мишель.
– В доме номер три собираются люди. Понимаешь, не грех бы и проверить. Установить наблюдение...

– Проверить!
– снова вышел из себя Калугин.
– Установить наблюдение! Советчик нашелся! У меня комиссары третью ночь на вахте. И без жратвы, между прочим.

Мишель не переубеждал Калугина: и проверит, и установит наблюдение, а сперва отведет душу, поплачется.

– Мы тут три адреса на контроль брали, - сказал Калугин.
– Оказалось: чистая липа. Кому-то хочется, чтоб мы свои силы распыляли, выматывали. Зря людей гонять не буду. Сам-то уверен?

– Почти.

– Почти!
– всплеснул длинными руками Калугин.
– А чего забрел в тот переулок?

– Абсолютно случайно. Старые арбатские переулки...

Какое это чудо!

– Опять стихи?

– Проза, чистая проза!
– засмеялся Мишель.
– Иду, любуюсь - и вдруг: в дом три заходит Ружич!

– Опять Ружич?

– Опять.

– Не засек тебя?

– Исключено. Вечерело, да и я стоял в стороне, за забором. Потом, с интервалами в полчаса, - еще четверо!

В тот самый дом!

– С этого бы и начинал!
– все еще пытался сердиться Калугпн, но теперь это у него не получалось.
– Ружич, значит, у тебя снова на прицеле?
– Он заговорил волнуясь, словно предчувствовал важные события.
– Вот что. Больше туда не подгребай. Я другого пошлю. Иначе Ружич нам всю обедню испортит.

– Как знаешь, - вздернул плечами Мишель.
– А только Ружич за мной остается. Я начинал, я и закончу.

– Добро!

– Скажи, - тихо спросил Мишель, - скажи, она знает об отце?

– Да, - коротко бросил Калугин.
– Знает. Сама рассказала.

"Сама!
– восхитился Мишель.
– Иначе она и не могла поступить. Я поверил ей сразу, еще в ту ночь, на баррикадах. Она чистая, возвышенная, смелая! Как сама революция. Я пе имел права сомневаться в ней!"

И то, что тогда, в кафе "Бом", в его душу заползло сомнение, мучило его, будто он перечеркнул этим свою веру в ГОнну и свою любовь к пей. Он искупит вину перед своей совестью лишь в том случае, если докажет преданность Юнне, если в самую тяжкую минуту придет ей на помощь, если будет шить ее счастьем и ее страданиями. Отныне - он дал себе клятву каждая строчка его стихов будет принадлежать Юнне. А если ему будет суждено совершить подвиг - он посвятит его ей. Он встретится с ней и скажет все, что думает сейчас. Скажет, чтобы все, что происходит с ними, было ясным, светлым и чистым, как воздух революции.

– Смотри не сядь на мель, - сказал Калугин, догадываясь о душевном состоянии Мишеля.
– Короче говоря...

Он не успел докончить: в кабинет вихрем ворвался Илюша.

– Товарищ Калугин! Вас срочно вызывает товарищ Петере!

Круглое, по-детски розовощекое лицо Илюши сияло:

он знал, что Петере не станет зря вызывать Калугина.

Наверняка предстоит боевое задание, и, значит, Калугин не забудет и его.

– Счастливый человек, - насупился Калугин, заметив, как блестят, точно спелая черная смородина после дождя, глаза Илюши.
– Выпалил - и никаких тебе забот...

И тут же пожалел о сказанном: лицо Илюши будто опалило огнем. Опустив черную курчавую голову, словно его внезапно ударили, он окаменело застыл в той позе, в которой его застали слова Калугина. Но это продолжалось секунду. Илюша запальчиво крикнул:

– Я не мальчик! Не мальчик!

Калугин задержался в дверях и изумленно оглядел Илюшу с ног до головы. Тот не отвел взгляда.

– Вижу, что не мальчик, - медленно произнес Калугин, неожиданно улыбнувшись.
– Вон какой вымахал!..
– И, обращаясь к Мишелю, сказал: Подожди меня, может, понадобишься.

Петере, в белой рубахе и защитного цвета бриджах, взмахнул гривой черных волос, нетерпеливо обнял Калугина за плечи.

– Читай.
– Петере протянул Калугину лист плотно исписанной бумаги.

Калугин приник к листу. Это было донесение командира латышского стрелкового полка, несшего охрану Кремля. Он сообщал, что к нему пришла сестра милосердия и рассказала, что некий юнкер Иванов, находящийся сейчас в Иверской больнице, поведал ей, будто в ближайшее время Москва будет охвачена восстанием. Влюбленный в сестру милосердия, юнкер умолял ее на время грозных событий покинуть столицу.