Третьего не дано

– Все?
– спросил он, когда Тарелкин появился на крыльце.

– Все. Наша трагедия в том, что мы играем комедию, - философски изрек Тарелкин.

Дзержинский не удостоил его ответом.

Он молча поднялся по ступенькам крыльца на террасу, толкнул дверь кладовки - та была заперта.

– Какая трогательная забота о кладовке, "богатству"

которой позавидовал бы сам Плюшкин, - заметил Дзержинский.
– И в то же время вы беспечно оставляете открытой дверь на террасу?

– Спешка...
– спокойно ответил Тарелкин.
– Взвинченные нервы. Бессонная ночь...

– Откройте, - потребовал Дзержинский.

Тарелкип молча повиновался.

Чекисты вошли в кладовую.

– Снимите картину, - велел Дзержинский Локтеву.

Локтев с помощью Илюши снял с крюка тяжелую картину. Стена без нее сразу сделалась унылой и мрачной. Дзержинский подошел поближе.

– Ну-ка, отдерите обои, - сказал он.

Илюша дернул за край отклеившихся сыроватых обоев, и перед всемп, кто стоял в кладовой, вдруг обозначились едва приметные контуры проема, заложенного кирпичом.

– Теперь, кажется, все ясно, - сказал Дзержинский, и чекисты с полуслова поняли его. Илюша притащил ломик. Локтев ударил им в стену. Посыпалась штукатурка, красная кирпичная пыль.

Через пятнадцать минут все было кончено. Локтев и еще один чекист пролезли в образовавшееся отверстие.

Илюша подал Локтеву электрический фонарик. Они исчезли в черном проеме. Тарелкин недвижимо стоял в стороне.

Вскоре из проема показалась голова Локтева, потом рука. В руке он крепко сжимал новенькую, еще в заводской смазке гранату.

– Там целый арсенал, - тяжело дыша, доложил он.
– Винтовки, патроны, гранаты... Замуровано все честь по чести!

– Я не имею к этому никакого отношения...
– начал было Тарелкин, бледнея.

– Вы, господин Тарелкин, и ваши единомышленники возлагаете свои надежды на оружие, на удар в спину.

Но всегда будете неизменно биты!
– гневно подытожил Дзержинский.

Чекисты образовали цепочку, и вскоре на террасе образовался оружейный склад. Вороненые стволы злобно отсвечивали на солнце.

– Моему изумлению нет предела, - твердил свое Тарелкин.
– Я даже понятия об этом не имел...

Дзержинский отдал необходимые приказания о погрузке оружия и его отправке, об охране дачи, о конвоировании Тарелкппа.

– Теперь можно и на Лубянку, - сказал Дзержинский.

Но едва он произнес эти слова, как двое чекистов, находившихся в засаде возле дачи, втолкнули в комнату мужчину в измятом поношенном пиджаке.

– Товарищ Дзержинский, - доложил чекист,- - прямым ходом шел на дачу этот субъект. Видать, тропка знакомая.

Мужчина, услышав фамилию "Дзержинский", окаменел в неподдельном испуге. Тусклые, будто неживые, глаза его застыли, он с трудом перевел скользящий взгляд с Дзержинского на оружие и с оружия на Тарелкина.

– Вы, конечно, знаете этого человека?
– требовательно спросил Дзержинский, указав на Тарелкина.

Мужчина вместо ответа, как глухонемой, замотал взъерошенной головой.

– - Хорошо, - сказал Дзержинский.
– На Лубянке разберемся. Арестованных - в разные машины, - предупредил он Локтева.
– Оружие сдать на нага склад.

Попрощавшись с оставшимися чекистами, Дзержинский, сопровождаемый Калугиным и Илюшей, вышел за калитку.

– А как он угадал, где оружие?
– сгорая от любопытства, шепнул Илюша Калугину, воспользовавшись тем, что Дзержинский шел впереди.

– Иди ты к чертям на пасеку, - добродушно проворчал Калугин. "Угадал", - передразнил он Илюшу, - В нашем деле бабка-угадка не советчица. Тут, брат, чистая психология.

– Психология!
– радостно повторил Илюша, озаренный внезапной догадкой, но тут же прикусил язык: Калугин погрозил ему кулаком.

Они нагнали Дзержинского, размашисто шагавшего по тропке. Потом он неожиданно остановился.

– А знаете, - предложил Дзержинский заговорщическим радостным тоном, не махнуть ли нам напрямик, через чащу, а? И до машины ближе. А? Целую вечность не был в лесу!

– Я тоже!
– воскликнул Илюша, и его черные брови-стрелы взметнулись кверху.

Они пошли через чащу навстречу солнцу. Оно уже поднялось над горизонтом и потому было кроваво-красным, не раскалившимся еще добела. Березы в низинах до нижних ветвей тонули в тумане, и чудилось, что они тихо, печально плывут вдоль леса. Холодное небо было таким чистым и синим, что и верхушки деревьев, и лесные цветы, и лужицы на тропке неотрывно смотрели в него, словно надеялись увидеть в нем свое отражение.

Лес, по которому они шли, ночью казался мрачным, нелюдимым и чужим. Теперь же, чудилось, он радовался тому, что способен удивлять и очаровывать. И кусты орешника, и еще по-зимнему темно-зеленые лапы тяжелых елей, и совсем юная, нежная листва берез - все таило в себе тишину, прелесть и красоту чистого голубого утра. Казалось, все присмирело, как перед чем-то необычным и загадочным, тянулось к высокому гордому небу, и потому лес выглядел немного грустным - он не в силах был расстаться с породив-шей его землей. Лес словно ждал чуда, забывая, что он-то и есть то самое чудо, которое сотворила природа.

Дзержинский думал обо всем этом, испытывая чувство счастья. Это чувство охватило его не только потому, что утренним лесом нельзя было не восхищаться и что он впервые после многих лет очутился среди берез и сосен, а главное, потому, что лес всегда напоминал детство. Ему невольно вспомнилось письмо, которое он писал сестре Альдоне из Варшавской тюрьмы тринадцать лет назад. Тогда уже стояла осень, и, глядя как-то через тюремную решетку и зажмурив глаза, он вдруг увидел красные и золотые листья, тихо падавшие с холодного синего неба. Наверное, потому оп и написал:

"Мне... недостает красоты природы, это тяжелее всего.

Я страшно полюбил в последние годы природу..."

Лес, по которому Дзержинский, Калугин и Илюша пробирались к дороге, не был каким-то особым, неповторимым. Он был точно таким же, каким бывает лес средней полосы России - тихим, стыдящимся ярких красок, скромным и даже смиренным. Но именно в этом и скрывалась его притягательная сила.

Сапоги Дзержинского были мокры, и росная трава так старательно вымыла их, что носки порыжели. В одной руке он нес шинель и фуражку, и потому капли с ветвей то и дело падали ему на лицо и на волосы. Это пе раздражало его, напротив, радовало, он дышал жадно и глубоко, потому что воздух был такой свежий, душистый и чистый, что его хотелось черпать пригоршнями и пить, как пьют воду из родника измученные жаждой люди. Он шел и подставлял лицо солнцу, влажным листьям, неслышно таявшему туману и не просто любовался лесом, а сливался с ним настолько, словно лес и он были единым, нерасторжимым целым. Ему не хотелось думать, что еще сотня-другая шагов и это чудо останется позади, последняя березка прощально качнет ему ветвями и все превратится в воспоминания.