Третьего не дано

Омрачало лишь то, что он давно не виделся с ней.

Последняя встреча была такой короткой! Влюбленные, они и на этот раз не говорили о любви.

– Ты спала сегодня?
– спросил Мишель, с тревогой вглядываясь в синеватые тени под ее глазами.

– Конечно!
– Юнна почему-то покраснела.

– А я - нет.

– Почему?

– Думал о тебе. И еще о себе: уже девятнадцать, а ничего не сделал для истории!

– Ты читал мои мысли, Мишель! Я тоже корю себя за то, что ничего, ну совсем ничегошеньки не сделала еще для мировой революции!

– Мировая революция!.. Представляешь: вся планета в шелесте красных знамен. И - ветер!

– Да, да!..
– восторженно откликнулась Юнна.
– Как ты думаешь, когда это будет?

– К моему двадцатилетию, вот увидишь!
– убежденно воскликнул Мишель. К 25 октября 1919 года.

– Мы счастливые... Какие мы счастливые! Родиться в такое необыкновенное, неповторимое время!

Потом он проводил Юнну и долго смотрел ей вслед.

Она такла в темноте, а он все равно угадывал, что это она. Юнна сказала ему на прощание, что теперь не скоро увидится с ним: вместе с мамой едет на лето к тетке под Тарусу.

И вот ее все нет и нет...

Голоса посетителей кафе переплетались, смешивались, сквозь волны то нараставшего, то утихавшего гула прорывались выкрики, женский смех, перезвон бокалов, пьяные всхлипы.

– У меня в чернильнице сидит дьявол, - радостно объявил сидевший неподалеку от Мишеля густобровый человек с подвижным, по-обезьяньи вертким лицом.
– Дьявол все время искушает меня писать наперекор установившемуся мнению.

– Бесполезно, однако, вбивать гвозди скрипкой, - уныло отозвался его сосед - бледнолицый массивный флегматик.

– Но я с гордостью скажу кому угодно: не суйте мне в рот оглоблю! Лучше посадите меня, чем отнимать свободу!

– И посадят, - спокойно пообещал флегматик.
– Этот ваш дьявол выберется из чернильницы и притащит вас прямехонько по известному адресу.

– Что вы имеете в виду?

– Лубянку.

Густобровый оторопело заморгал ресницами.

– Вы что же... имеете отношение?

– Самое непосредственное, - пробасил флегматик.

Густобровый заерзал в кресле.

– То есть?

– Сидел. Был отпущен. Но не уверен, что не попаду снова. Потому и спешу уничтожать бифштексы.

– Барсук!
– неожиданно взвизгнул густобровый.
– Провокатор!

– Барсук?
– рассеянно осведомился флегматик, смачно жуя жесткое с кровинкой мясо.
– Какой барсук?

– Жирный!
– противным дискантом уточнил густобровый.

– Господа, ананасиком пахнет!
– плотоядно воскликнул сидевший у окна благообразный старичок в манишке, почуяв, что ссора принимает все более острый характер.

– Предполагал, у таких, как вы, фантазия богаче.

Опрометчиво!
– изрек флегматик, аккуратно, со вкусом вытирая салфеткой лоснящиеся губы.

– Милостивый государь, в былые времена я потребовал бы от вас удовлетворения...
– снова заерзал густобровый.
– Я представляю солидную газету и, да будет вам известно, не позволю...

– Журналист!
– фыркнул флегматик, - В ассенизаторы, батенька, в ассенизаторы!

– Нет, с этим бурбоном невозможно сидеть!
– отчаянно воскликнул журналист.
– Человек со смутной биографией! Отравляющий жизнь на полверсты вокруг...

Чека не ошибется, если...

– Катись ты, - благодушно прервал его флегматик.
– Не мешай наслаждаться...

Журналист вскочил и, поискав глазами свободный столик, подбежал к Мишелю:

– Не смогу ли я предложить себя в качестве вашего соседа?
– спросил он заискивающе.

– Сделайте любезность, - приветливо ответил Мишель.

Журналист поспешно схватил кресло и плюхнулся в него.

– Вас не возмущают такие типы?
– ища поддержки у Мишеля, спросил журналист.

– Жизнь настолько прекрасна, что, право, не стоит омрачать ее думами о чем-то неприятном, - беззаботно ответил Мишель.
– Выпьем лучше за жизнь!

Журналист оказался на редкость словоохотливым. Он скакал с одной темы на другую, ничуть не заботясь о том, чтобы довести до конца хотя бы одну из них.

– Вы, кажется, впервые в этом кафе?
– спросил Мишель.

– Что вы, что вы!
– замахал руками журналист.
– Просто нам не довелось обратить друг на друга внимание.

Я часто хожу сюда. Хожу, чтобы сражаться с человеческой подлостью, тупостью и коварством, - провозгласил он, радуясь, что нашел внимательного собеседника.
– Нет для меня слаще минут, чем те, в которые я, обличив подлеца, тут же представляюсь ему: "Я - Афанасий Пыжиков!"

– Пыжиков?
– переспросил Мишель.
– Читал, как же...

– Порой мне бросают упрек: "Что ты хочешь этим сказать? Ты знаменитость?" Я отвечаю: глупости, просто я не отношусь к породе флюгеров! Но послушайте, этот барсук пзрек умные слова: бессмысленно вбивать гвозди скрипкой. Какой философ! Я вижу его насквозь:

он жует свой бифштекс и спокойненько подсчитывает, сколько времени еще продержатся большевики.

– Что это вы его так невзлюбили?

– Он мне накаркает этой Чека...
– зашептал журналист.
– Вам не приходилось иметь с ней дело?

– Перед вами - комиссар Чека, - с очаровывающей улыбкой представился Мишель.

Пыжиков вздрогнул и сразу же истерически захохотал.

– Я сойду с ума от этих шуточек, - вытирая платком лоб, пробормотал Пыжиков и залпом опрокинул бокал вина.
– Я воздаю должное любой шутке, по, ради бога, не произносите это страшное слово!

– Вам-то чего опасаться?
– успокоил Мишель.
– Вы - воплощение лояльности и осторожности.

– Вы знаете, где я работаю?

– Боже правый, зачем мне обременять свою память ненужными подробностями!

– В самом деле...
– пробормотал Пыжиков и рассеянно постучал пальцем по своему виску.
– Впрочем, бояться мне нечего. Моя совесть чиста. Больше того, - он снова перешел на шепот, - я мог бы при соответствующих обстоятельствах и условиях принести этой самой Чека известную пользу. Журналиста, как и волка, кормят ноги. И вот недавно, волею случая, я соприкоснулся с людьми, которые, интуиция мне подсказывает, не в ладу с режимом большевиков. И, представьте, собираются тайно в самом центре Москвы, чуть ли не под носом у Чека...