Третий глаз Шивы

В пальцах остался твердый неровный шарик. Брахмачарин с трудом раскрыл полные слез глаза и тут же вновь зажмурился, ослепленный нестерпимым блеском изломанной алой искры. Шарик выскользнул и закатился в траву. Но долго искать его не пришлось. Ослепленный слезами, Гунашарман упал перед слетевшей с неба звездой на колени.

– Джьоткраса [65] , – благоговейно прошептал он, накрывая драгоценность ладонью.

Вспомнились аллегорические рассказы гуру и туманные намеки брахманов о тройственном единении Сомы, Индры и Сурьи. Гунашарман попытался запеть благодарственный гимн, но память о мертвых сдавила горло, и, упав лицом в красную от пыли траву, он разрыдался по-детски открыто и безутешно.

65

Джьоткраса – буквально: «излучающий свет». Это о нем говорит великий индийский писатель Сомадева (XI век): «Сверкающий ярче двенадцати солнц».

Соки Сомы потекли, стремительные

Выжатые капли,

Как капли дождя – на землю,

Соки Сомы полились к Индре [66] .

Никого из тех, кто вскормил и воспитал дважды рожденного не было уже на земле. Каплей расплавленного металла прожигал ему руку джьоткраса, которого он никогда раньше не видел, но сразу узнал.

…Ночь застала Гунашармана глубоко в джунглях. По тайным тропинкам уходил он все дальше от родных мест, где пировали победу барласы и джагатаи хромого тюрка. Узкий серп отощавшего небесного Сомы едва проглядывал сквозь многоярусную крышу великого леса. Только на полянах и у ручьев неверный фосфорический отблеск трогал разные листья папоротников или стеклянный узор настороженной паутины. Кувыркались выдры в черных ручьях, глотая лунное отражение и не в силах напиться светом. Их игривому плеску вторили серебристые рулады древесных лягушек и звонкая прерывистая капель срывающихся с листьев пиявок. Ночной лес справлял тайный праздник последней фазы луны. Его наполняли неразличимые шорохи и шумы. Падали в кишащий клопами перегной перезрелые плоды. Водяные змеи скользили, как по льду, с одного берега на другой. Чешуйчатые ящеры подрывали растревоженный муравейник. И страшные совы терзали когтями летучих мышей, ловя всевидящими очами последние призраки зодиакального света.

66

Ригведа, «Гимн Соме», IX, 17.

Сколько невидимых глаз следили из темноты за одиноким путником! В жалком дхоти, с посохом и узелком в руках, он казался таким неприкаянным и беззащитным, что великий лес пропустил его сквозь заповедные дебри, не причинив вреда. Даже замшелый, заляпанный жидкой грязью крокодил не пошевелился, когда босая человечья ступня соскользнула с его плоской пупырчатой головы. Он только приоткрыл глаз, мелькнувший, как угасающая лучина. Но Гунашарман ничего не заметил. Он шел, завороженный скупым сиянием джунглей, прислушиваясь к далекому звону пятиструнной вины, который все явственнее вплетался в таинственный ропот леса. Петлявшая в зарослях тропа постепенно расширилась и стала тверже. Все реже и реже натруженные ноги давили обжигающих скользких улиток и стальные шипы перестали тиранить пятки. Лес неожиданно кончился, и Гунашарман вышел на большую наезженную дорогу. Вина звенела совсем уже близко. Он шел на ее призыв, различая во тьме только уплощенный смазанный силуэт большого раскидистого дерева. Лишь войдя в непроглядную его сень, он увидел белый цветок лианы и промелькнувшую белозубую улыбку. И в это мгновение острый сияющий серп пронзил летучее облачко.

– Кто ты? – спросил он сидевшую под деревом женщину, которая все продолжала тревожить заунывные струны. – Почему я почти не вижу тебя?

– Я смугла, – отвечала она, смеясь, а вина в ее руках стонала и жаловалась, обещая покой и надежду, но только потом, потом. – И на мне черное одеяние.

– Цвет ночи.

– И цвет любви. Присядь, чужестранец, передохни.

– Как тебя зовут?

– Шанти [67] , и мне четырнадцать лет. Откуда ты, путник?

– Я жил в долине Суалик. Теперь туда пришел Тимур-Хромой, и у меня никого не осталось на свете.

67

Шанти – спокойствие.

– Бедный! Мне так тебя жаль! – Девушка перестала играть.

– Ты не только спокойствие, – Гунашарман коснулся ее руки, – ты и радость. Вина, луна в зените и ты… Разве это не утешение?

– Пойдем со мной, юноша. Я омою тебя, умащу благовониями и накормлю.

– Какой ты варны? – настороженно спросил молодой брахман, отдергивая руку.

– Мы шудру, – она засмеялась, – рождаемся лишь однажды.

– Тогда мне нельзя с тобой. Как жаль, что ты из варны прислужников!

– О, конечно! – С вызовом она ударила по струнам. – Ведь ты же брахман! «Из живых существ наилучшими считаются одушевленные, между одушевленными – разумные, между разумными – люди, между людьми – брахманы" [68] . Разве не так?

68

"Законы Ману» 1, 96 и IX, 317.

– Да, таков закон.

– Что за дело тебе до законов, – она вскочила с места, – когда ты сам грязен и нищ, как последний неприкасаемый?! Твоя деревня сожжена и ее жители перебиты, а ты все думаешь о своем брахманстве! Слепой крот! Или ты и вправду веришь, что «брахман – ученый или неученый – великое божество»? [69]

– Таков закон, установленный прародителем человечества, – уже мягче повторил он. – Не сердись, девушка-шудра. Мне нельзя есть твой рис.

69

Там же.

– А любить тебе можно? – Распахнув чоли [70] , она подступила к нему. Лунная пыль дрожала на тонких ее плечах.

– Мне ничего нельзя, – грустно ответил юноша. – Будь и ты смиренна. Закон говорит, что шудра, если он чистый, послушный высшим, мягкий в речи, свободный от гордости и всегда прибегающий к покровительству брахмана, может получить в новой жизни высшее рождение. Поэтому не горюй и надейся.

– Дурак ты, дурак, – она отступила в тень, – хоть и дважды рожденный. Что мне за дело до другой жизни? Ведь в том существовании буду уже не я. И ты станешь другим. Неужели ты не чувствуешь, что гибнет весь наш мир и вся твоя брахманская глупость вместе с ним? Завтра или послезавтра хромой тюрок доберется и сюда. Милостивая матерь Кали, будь свидетельницей! – Девушка гневно притопнула ногой. – Я не так хотела провести последнюю ночь перед концом света, но боги распорядились по-своему. Значит, так тому и быть! Пеняй на себя, тщедушный брахман.

70

Чоли – короткая блузка, завязывающаяся спереди.

– Ты напрасно гневаешься, – примирительно заметил он, – никто не виноват в том, что люди принадлежат к разным варнам. Ни ты, ни я, ни боги. Так было от начала мира и так есть.

– Но так не будет, когда тюрок свалит наши тела в одну кучу!

– И очень жаль, потому что и в смерти каждому положен отдельный костер.

– Вот заладил! – Она ударила кулачком по стволу. – Что с тобой говорить, желторотый вороненок! Тебе, наверное, невдомек, что можно жить иначе? Очень весело, хоть и беззаконно, не ведая ни запретов, ни каст?

– Это греховная жизнь, и тяжкая последует за нее расплата.

– Пусть так, но она не хуже твоей… Что ж, пеняй на себя, набитый мертвой премудростью вороненок, ты сам во всем виноват. – Девушка подняла с земли вину. – Я этого не хотела.

– О чем ты, девушка-шудра?

– Так, пустяки, хорошенький брахманчик. – Она зацепила ноготком струну и резко отпустила ее. – Куда ты идешь?

– В город, – ответил он, прислушиваясь к дрожащему звуку. – Хочу примкнуть к тамошней общине жрецов. У меня до них дело.

– А денежки у тебя есть?

– Ни единой паны.

– Иди по этой дороге, никуда не сворачивая, и к утру ты встретишь людей, у которых сможешь поесть, не оскверняя себя.

– Спасибо, девушка-шудра, оставайся с миром.

– Иди и ты с миром, глупый брахманчик. – Она отвернулась и стала перебирать струны.

Под тоскливый напев вины, в котором не звучала уже и отдаленная надежда, Гунашарман вышел вновь на дорогу и скоро скрылся из глаз.

Он не услышал, как оборвалась печальная песня и девушка изо всех сил ударила по струнам. На троекратный трагический крик вины жалобным воем отозвались откуда-то голодные красные волки. С детства приученный к бесстрастию, он спокойно шагал по еще не совсем остывшей пыли, заглушив в сердце тоску и боль невозвратимой утраты. А девушку-шудру он выбросил из головы, как только перестал различать напев вины. И зачем ему было думать о ней, когда в кромешной тени дерева не разглядел он на ее груди и щеках выжженное клеймо тхагов – страшных служителей богини Бхавани?

Он даже не обернулся, когда в нескольких шагах позади него бесшумно выпрыгнула на дорогу странная многорукая тень. Зловеще искажаясь в наезженных колеях, она быстро настигла Гунашармана и вдруг раздвоилась прямо у него за спиной. Он не успел даже вскрикнуть, когда два угрюмых бородача намертво сдавили ему запястья. Испуганно глянул налево-направо, увидел заступ в руке у одного грабителя и белый платок – у другого, но ничего не успел понять от острой удушливой боли, которая сломала ему горло. И сразу все кончилось.