Третий глаз Шивы

– Думаете, я все наперед знаю? – Люсин бросил мимолетный взгляд на пустые полки и закрыл дверцу. – Вопросы обычно возникают в ходе беседы.

От него, естественно, не укрылась перемена в поведении Сударевского. Она показалась ему несколько нарочитой, неоправданной всем течением их действительно очень интересной для него беседы. Обратил он внимание и на то, что Марк Модестович поминает своего шефа как в прошедшем времени, так и в настоящем, словно бы уже уверился в чем-то определенном, но время от времени спохватывается по соображениям этического порядка. И эта скороговорная поправка «он был» на «он есть» тоже казалась скорее обдуманной, нежели непроизвольной.

– Фома Андреевич сказал, что пока замещать Ковского будете вы… – Люсин почти сгладил вопросительную интонацию, и его слова прозвучали скорее как утверждение. Но оно было лишено эмоциональной окраски, словно затрагивало самые скучные материи и вообще высказано случайно, для заполнения возникшей в разговоре паузы.

– Разве? – помедлив несколько, спросил Сударевский и, с видимым напряжением подыскивая подходящие слова, пояснил: – Он сделал мне такое предложение… верно… Но я отказался.

– Стоило ли? Кому же, как не вам?

– Так говорил и Фома Андреевич, но я не мог пойти на такое, пока еще не все… ясно.

– Понимаю вас. – Люсин сочувственно закивал. – Очень хорошо понимаю… Извините, что затронул столь щекотливую тему… Просто Фома Андреевич отрекомендовал вас как нового завлаба, и я подумал, что дело решенное… Тем более, вы тогда ничего не сказали… Не хотели препираться с начальством при посторонних?.. Да, Марк Модестович, жизнь зачастую ставит перед нами сложные проблемы. Такие щепетильные люди, как вы, ощущают это со всей остротой. Очень и очень вас понимаю.

– К чему это? – отчужденно нахмурился Сударевский. – Я действительно отклонил, разумеется, в приличной форме, несвоевременное, а потому совершенно бестактное в данной ситуации предложение директора… И, разумеется, не нашел нужным повторить свой отказ в вашем присутствии. Зачем, простите, лишний раз дразнить гусей? Давайте поэтому переменим тему разговора, она мне неприятна…

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Люсин. – Простите меня.

«В этом все дело, – подумал он. – Внутренняя борьба! Он порядочный человек и желает благополучного завершения всего дела и, уж конечно, не накликает на своего шефа беду. Он боится, что о нем станут говорить другие, и гонит прочь соблазнительные картины, даже думать не желает об открывающихся перед ним возможностях. Это с одной стороны… А с другой – подсознание-то работает. Да и вообще мозг человека не знает стыда. Мысль приходит, прогнать ее не так-то легко, а тут возникают трудности, и чисто сиюминутного порядка: не проморгать бы, не отрезать дороги обратно. С Ковским еще неизвестно, как дело обернется, а с Фомой ему жить да жить. Отсюда и напряженность эта, демонстративность, игра. Он не меня убедить хочет – себя. Вот какая штука. Если он еще и не принял предложение Фомы Андреевича, то, надо думать, примет вскоре. И положа руку на сердце: кто кинет в него камень? Но почему Фома так торопится, ему-то зачем спешить? Рад, что случай помог отделаться от непокорного сотрудника? Спешит посадить на еще не остывший стул другого, кто будет обязан ему лично, а потому послушен? Видимо, так… И его тоже трудно осудить строго. Жизнь есть жизнь, она вперед движется, а Ковский был, видимо, трудным орешком. Был. Вот и я тоже говорю „был“…»

– Расскажите мне о вашем шефе, Марк Модестович, – тихо попросил Люсин.

– Что же вам рассказать о нем? Человек как человек, кому хорош, кому плох, со своими странностями и слабостями, а в общем, очень добрый и честный.

– Как к нему в институте относились?

– Смотря кто… По-разному…

– Это универсальный ответ. Он одинаково подходит ко всем. Думаю, что и к вам тоже.

– Возможно. Но мне трудно говорить в общих расплывчатых выражениях о совершенно конкретном человеке, которого люблю и, думаю, хорошо знаю.

– Конечно, трудно. Охарактеризовать человека всегда трудно.

– Смотря для кого. Например, для мужа нашей Марьи, секретарши директорской, это плевое дело. Вот уж кто ярлыки клеить умел! Он у нас раньше в кадрах сидел. Теперь, слава всевышнему, на пенсии. Говорят, все еще бодрствует. На соседей по лестничной площадке доносы строчит.

– Это по какой же причине?

– Квалификацию терять не хочет. Тем более, что там комната освободилась или что-то в этом роде. Надо же возможных конкурентов хоть грязью облить! Зятя своего, моряка, он вытеснил, а других перспектив расширить жилплощадь не предвидится.

– Бывает и такое… А скажите, Марк Модестович, враги у Ковского есть?

– Враги есть у каждого.

– Это я понимаю. На то человек и создан, чтобы в поте лица есть хлеб свой. Враги есть у каждого, равно как и друзья. Но вы подумайте хорошенько, не могли бы вы назвать мне лиц, которые были бы заинтересованы, скажем так, в устранении Аркадия Викторовича? Из института, разумеется.

– Имя им – легион.

– Любопытно будет узнать.

– Пожалуйста! – Сударевский сделал вид, что с трудом одолевает зевоту. – Прежде всего наш милый директор.

– Так… – Люсин недоверчиво покачал головой. – Кто же еще?

– Ученый секретарь Дербонос, доктор наук Хамиотиш, завсектором Ягель, старший научный сотрудник Дузе… Достаточно? Или нужно еще? – Сударевский с вызовом взглянул на Люсина и, взяв себе стул, демонстративно уселся в другом конце комнаты, у окна. – Кстати, если вы спросите о том же Дузе или Хамиотише, они назовут вам меня.

– Буду иметь это в виду. – Люсин улыбнулся, как бы приглашая Сударевского обратить все в шутку. – Как работник розыска я обязан потребовать от вас подробной характеристики названных вами лиц. Начнем с гражданина Сударевского. – Он улыбнулся еще шире. – Ему-то чем помешал Аркадий Викторович?

– Об этом вы лучше спросите Хамиотиша.

– А может, Дузе?

– Или Дузе.

– Нет, – отмахнулся Люсин, – не стану и спрашивать.

– Почему же? Не интересно разве?

– Просто я знаю ответ наперед. Скажут, что Сударевский хотел стать завлабом.

– А что, разве недостаточно веская причина?

– Боюсь, что так, Марк Модестович. То же я могу сказать и про конфликт с директором.

– И про беспринципного наглеца Хамиотиша? – Сударевский тоже улыбался.

– И про него, хотя слышу о нем впервые в жизни, и про Дузе, который…

– Это женщина.

– Тем паче.

– Но по одному мановению пальца Фомы Андреевича готовая отречься от родного отца.

– Ковский ей не отец.

– Тем хуже. Одним своим существованием он угрожает всей этой шайке лизоблюдов и бездарей, этим кипучим бездельникам, которые ничего не дали науке и никогда не дадут.

Люсин краем глаза глянул на Сударевского. Марк Модестович уже не улыбался.

– Положим, вы правы, – Люсин подошел к Сударевскому и облокотился на каменный подоконник, на котором стояли горшки с растениями, – и Ковский всем здесь мешал, включая вас. Но тогда я иначе сформулирую вопрос: считаете ли вы кого-нибудь из названных и не названных вами лиц способными причинить Аркадию Викторовичу физический вред?

– Убить, что ли?

– Не обязательно. – Люсин попробовал рассмеяться. – Похитить, скажем…

– Бред какой-то! – махнул рукой Сударевский. – Если говорить серьезно, то никто из тех, кого я знаю, включая меня самого, не убивал и не похищал шефа. Склочники и завистники мелкого пошиба редко поднимаются до высоты Сальери. Они пишут письма, порой анонимные, сплетничают, наушничают, бросают черные шары на ученом совете – все это так, но физическая расправа? Фи! На это они – вы употребили точное слово – просто не способны. Ведь ко всему они еще и трусы, ограниченные, трусливые людишки с комплексом неполноценности и безмерным аппетитом. Конечно же, я шутил, отвечая на ваш вопрос. Наши научные жучки непричастны к исчезновению Аркадия Викторовича. Но вы спрашивали меня о врагах, и я назвал их. Вы интересовались личностью шефа, и я обрисовал вам атмосферу, в которой он работал и жил.