Третий глаз Шивы

– Почему же и свои пошли против вас?

– Сложный вопрос. Кроме чисто личной неприязни одних и ревности других, свою роль сыграли и объективные факторы. Фома Андреевич хочет выйти в академики, Хамиотиш работал с Хвостовым, Дузе работает на полставки у Фоменко, Ягель получил по шапке от министра и спешит заручиться поддержкой Фомы Андреевича. В общем, круг замыкается.

– И в каком состоянии сейчас пребывает дело?

– Невесомость, знаете ли, как на космической орбите: ни туда ни сюда.

– Разве так возможно?

– Думаете, они дураки? О, вы их не знаете! Буйнов отнюдь не отверг нашу работу. Лишь отметил, что в представленном виде она еще не может считаться законченным открытием, а в заключение нас похвалил и порекомендовал продолжать исследования. Правда, когда год спустя мы попытались показать новые данные, это оказалось невозможным. Больно было смотреть на Ковского. Он побледнел и не знал, куда девать руки. Потом у него случился сердечный приступ… А ведь мы не мальчишки, не жалкие просители. Единственное, чего мы желали, – это закрепить за страной приоритет на открытие. С того дня мы медленно, но верно катились вниз. Право на существование нам приходится отстаивать с боем. А вы еще спрашиваете, кто был заинтересован в устранении Ковского!

– Не хотите ли вы связать инцидент в Жаворонках с грустной – на меня она произвела угнетающее впечатление – историей вашего открытия?

– Нет, не хочу… Прямо не хочу. Но косвенно… Поверьте мне, что события последних месяцев тяжело отозвались на шефе. Он сделался нервным и раздражительным, все чаще и чаще жаловался на сердечные спазмы, общую усталость. Я не могу отказаться от ощущения, что тяжелый психологический климат, в котором он находился, и постоянно растущий стресс как-то причастны к известному вам событию.

– Полагаете, что он мог сам… – начал было Люсин, но Сударевский не дал ему договорить.

– Я ничего не знаю! – Он резко повернулся и отошел от окна. – Я даже ни о чем не догадываюсь. – Подвинув свой стул поближе и наклонившись к Люсину, он почти прошептал ему на ухо: – Это всего лишь ощущение, которое может оказаться обманчивым. Но я в это верю.

– Говорил ли он вам когда-нибудь, что устал бороться, утратил надежду, потерял вкус к жизни? Слышали вы от него что-нибудь подобное?

– Пожалуй, нет, – не слишком уверенно ответил Сударевский. – На усталость он жаловался довольно часто, но, как мне казалось, на чисто физическую усталость. Но в угнетенном состоянии духа он пребывал постоянно. А это опасно.

– Это внушало вам тревогу?

– Да. Мне казалось, что такое состояние не могло не сказаться на нем.

– Вы пробовали поделиться своими опасениями с Людмилой Викторовной?

– Нет… Видите ли, она всегда казалась мне недостаточно тонкой и умной, чтобы по-настоящему понимать Аркадия Викторовича, да и вмешиваться лишний раз не хотелось. Думал, что обойдется, как-нибудь все само собой наладится.

– Само собой ничего не бывает.

– В отличие от вас я не столь категоричен. Атомы, например, поглощают и излучают энергию именно само собой. И наша Вселенная взорвалась и расширяется теперь тоже сама по себе.

– Я не имел в виду проблемы мироздания, в которых не силен. – Люсин украдкой глянул на циферблат. Беседа продолжалась уже почти три часа. Подумал, что недурно было бы съесть пару бутербродов с колбасой и выпить двойную чашечку кофе «эспрессо». – Объясните мне следующее, Марк Модестович. – Он устало потянулся и на секунду прикрыл глаза. – Если Фоме Андреевичу так уж важно вас задавить, зачем ему было прочить в заместители Ковского именно вас? Это что: каприз, противоречивость мышления, сверхлогика, которую я, признаться, не постигаю?

– Право, не знаю… Во-первых, он хотел задавить не нас, а наше открытие, хотя безусловно испытывает к Ковскому и личную неприязнь. Хотя вообще-то ему все равно, лишь бы ничто не мешало карьере. От науки он порядком оторвался за те пять лет, которые проработал в Индии в колледже ООН, вот и остается ему одно – двигаться по административной линии.

– Не могу сказать, что подобное объяснение удовлетворило меня.

– Чужая душа – потемки, Владимир Константинович. Почем я знаю, чего хочет Фома Андреевич? Может, приличие старается соблюсти? Или, всего вернее, купить меня с потрохами, чтобы потом моими же руками все это дело похоронить?

– Похоронить открытие? В наше-то время?

– Боюсь, что вы плохо представляете себе, о чем идет речь. Нашу работу, как таковую, никто угробить не собирается. Напротив, нас печатают, на наши статьи ссылаются в отчетах и диссертациях. Большую ЭВМ, основанную на наших идеях, тоже все еще продолжают строить. Нам отказывают только в одном: в признании нашего открытия открытием. Понимаете? В выдаче диплома на открытие, короче говоря.

– Значит, все обстоит не так уж страшно?

– Это смотря для кого как… Но Фома Андреевич, конечно же, не ждет от нас никаких отречений и покаяний. Такое было только во время Галилея. Он просто хочет, чтобы мы перестали враждовать с сильными мира сего и не создавали ему ненужных осложнений. От нас ожидают полной и безоговорочной капитуляции, но без поднятых рук и белых флагов. Вы правы, не все так страшно. Ничего ужасного не случилось. Но мне трудно, Владимир Константинович, потому что я знаю, насколько мы во всем правы. Вот в чем загвоздка.

– У вас найдется экземпляр заявки со всеми письмами и заключениями?

– Конечно. Он у меня дома.

– Не дадите ли посмотреть на досуге? Научную сущность я хоть и не осилю, но с чисто юридических позиций дело прогляжу. Чем черт не шутит, авось и присоветую что-нибудь дельное.

– Сомневаюсь, ибо дошел в отчаянии до точки, – засмеялся Сударевский. – Здесь гордиев узел, а потому не ум потребен, а меч. Но все равно попробуйте… Отчего бы и нет?

– Тогда давайте созвонимся на этих днях. Загляну к вам как-нибудь вечерком, а то вы ко мне приходите.

– Заметано, – согласился Сударевский. – Я вечерами почти всегда дома. Так что милости просим.

– В вашей фирме есть где перекусить?

– Конечно. У нас неплохая столовая.

– Тогда, может быть, подзаправимся немного? Потом я быстренько закончу осмотр стола, и вы покажете мне свои знаменитые камеры.

– Идет. Никаких возражений.

– Тогда не будем терять дорогие минуты. Мне ведь надо еще у коменданта побывать и на работу хоть на часок успеть заглянуть. С городом соединяется? – Он снял трубку.

– Через восьмерку. – Сударевский взял с полки мыльницу. – Руки можно вымыть здесь.

– Столовая далеко? – спросил Люсин, набирая номер.

– В третьем корпусе.

– Не сочтите за труд позвонить потом в проходную. Пусть пропустят моего шофера. Надо же поесть человеку. Вы не против, если он с нами пообедает?

– Сделайте одолжение.

– Алло, Лида? – Чисто инстинктивно он прикрыл микрофон свободной рукой. – Привет, Лидочка! Люсин говорит. Меня никто не спрашивал?

– Очень хорошо, что позвонили. Вас Крелин разыскивал… Вы слышите меня?