Третий глаз Шивы

– Быть может, мы все же побеседуем после того, как вы здесь закончите? – Марк Модестович раздраженно вскинул голову. – Или сделать перерыв?

– Если вам так удобнее. – Люсин захлопнул алфавитную книжку для записи телефонов, приготовился слушать. – Продолжайте, пожалуйста, Марк Модестович.

– Сыграем лучше в «спрашивай – отвечаем». – Он вылил остатки воды в последний горшок. – К монологам охота как-то пропала.

– Хорошо, – терпеливо согласился Люсин. – Будь по-вашему… Скажите, это личная книжка Ковского или ею пользуется вся лаборатория? – Он вновь занялся телефонным справочником. – Записи сделаны разными чернилами и, судя по почеркам, принадлежат многим людям.

– Мы все пользуемся ею, – равнодушно кивнул Сударевский. – И много лет.

– По всей вероятности, здесь запечатлены и координаты посетителей вашей лаборатории? Всех тех, кому Аркадий Викторович отдавал распоряжения выписать пропуск?

– Не знаю, всех ли, но наверняка многих.

– Вот видите, Марк Модестович, а вы говорили…

– А я что? Я ничего, – миролюбиво проворчал заметно оттаявший Сударевский. – Только как вы их отличите в общей массе?

– Ничего нет проще, – с готовностью объяснил Люсин. – У вашего коменданта, надо думать, ведется журнал выдачи пропусков?

– Об этом я как-то не подумал. – Марк Модестович виновато шмыгнул носом. – Действительно просто…

– Кроме того, нас с вами должны интересовать не одни только посетители, но в принципе все, с кем Аркадий Викторович поддерживал хоть какой-то контакт.

– Конечно! – Сударевский даже руками всплеснул. – И как это я не сообразил?! Чтобы на дачу залезть, совсем не обязательно наносить визит в НИИСК! Вот она, профессиональная проницательность! Гениально, Владимир Константинович, примите мои поздравления! – И вкрадчиво заключил: – Телефончик-то наш злоумышленник безусловно оставил… предварительно.

– А что вы думаете, Марк Модестович? Шансы есть, – ответил Люсин. – С вашего разрешения, – улыбнулся он, пряча книжку в портфель. – Боюсь только, что этот, как вы его назвали, злоумышленник поторопился уничтожить следы.

– Каким образом? – удивился Сударевский.

– Листочка одного недостает. На букву «М».

– В самом деле? А просто выпасть он не мог? Поискали бы, Владимир Константинович, книжонка-то ветхая.

– Я бы поискал, только, сдается мне, не отыщу. Листок не выпал. К сожалению, его просто-напросто вырвали… Это очень заметно. Неизвестный на букву «М» действовал второпях, волновался, по всей вероятности.

– На букву «М», говорите? – Сударевский нахмурился, но тут же просиял и захлопал в ладоши: – Эврика! Уж не Марк ли Модестович? Ату его, ату!

– Нет. – Люсин побарабанил по столу пальцами. – Не получается. Буква «С» на месте, и там значится Марк Модестович Сударевский, Большая Филевская улица, дом номер семь.

– Сдаюсь! – Сударевский поднял руки. – Вы победили нокаутом. Завидую вашей наблюдательности. Кроме шуток… Закурите? – Он расстегнул халат и вынул из брючного кармана коробку сигарет.

Люсин хотел отказаться, но вдруг передумал.

– Хорошо, – одобрил он, полюбовавшись длинным коричневым фильтром, и понюхал табак.

– Вы ее словно сигару нахваливаете, регалию. – Сударевский потянулся к нему с зажженной спичкой.

Но Люсин в этот момент раскашлялся и нечаянно задул огонь.

– Дайте-ка я сам. – Он отер слезу и, все еще продолжая кашлять, отнял у Сударевского коробок, но закурить ему удалось лишь со второй попытки. – Непрочные, черти! – пожаловался он, играя сломанной спичкой. – И кому нужна эта миниатюризация? Все для лилипутов: транзисторы, фотоаппараты, спички. – Он закурил, не затягиваясь, но, дабы продемонстрировать достаточную свою искушенность, время от времени выпускал дым через нос или пытался делать кольца. – Где вы добываете такие чудесные сигареты?

– Жена достает. Она у меня в Шереметьеве работает, по медицинской части.

– Все хорошее быстро кончается. – Люсин загасил окурок.

– В Америке целая исследовательская фирма работает над тем, чтобы ускорить сгорание табака: чем скорее сгорают сигареты, тем больше их выкуриваешь. Выгода налицо.

– Вы же химик, Марк Модестович! Взяли бы да и выдумали замедлитель. Назло монополиям.

Сударевский вежливо улыбнулся:

– Я подумаю над вашей идеей.

– Но не прежде, чем растолкуете мне свое открытие. Остановились мы, помнится, на том, что люди тысячи лет чего-то там не замечали.

– Напротив, они замечали.

– Что именно?

– Как меняется окраска камней под действием света… Она и в самом деле меняется. Об александрите слыхали? Этот то зеленоватый, то малиново-фиолетовый камень всякий раз поражает вас дивной изменчивостью. В холодном блеске рассвета он один, в жарком сиянии дня – другой, в остывающих лучах заката – третий. При электрическом свете его кристалл совсем иной, нежели при свечах или под ртутной лампой. А как меняется при нагревании цвет и насыщенность аметиста, видели? Каким колдовским фиолетовым сиянием загорается в темноте накаленный флюорит, знаете? Я могу до бесконечности разглагольствовать о чарующей изменчивости самоцветов. Уверен, что именно это загадочное их свойство и заставило шефа всерьез заняться физико-химией кристаллов. Естественно, что постановку темы мы обосновывали несколько иначе. Ни Аркадий Викторович, ни я даже словом не заикнулись о том, что хотим на современном научном уровне попытаться решить древнюю загадку, над которой – помните «Песнь песней»? – размышлял еще премудрый Соломон. Да и не думали мы тогда, что нам придется по уши залезть в арабские и персидские рукописи, алхимические трактаты, гороскопы, священные книги Тибета и Индии. В своем обосновании мы напирали на то, что фотохромные – то есть изменяющие под действием света свой цвет – оптические кристаллы могут стать основой информативных устройств колоссальной емкости. И это чистейшая правда. Фотохромные ЭВМ не нуждаются даже в электрической схеме, поскольку ввод и вывод информации осуществляется в них световым пучком, рисующим пространственное голографическое изображение внутри кристалла. Как-нибудь я покажу вам, как это выглядит в монокристалле оптического сапфира. Незабываемое зрелище, уверяю… Одним словом, мы с головой окунулись в древние тайны и, одно другого не касается, двигали современную науку. Могу открыть вам секрет: прошлым по большей части занимался Аркадий Викторович, я же в основном напирал на практическую отдачу. Эта часть темы разрабатывалась в содружестве с Институтом кибернетики, что требовало частых поездок, многочисленных совещаний и согласований. Занят я был по горло. Но дело двигалось. На обоих фронтах. Я получил четкую и устойчивую голографическую запись в объеме монокристалла, Аркадий Викторович раскрыл тайну Калиостро, как мы в шутку прозвали пресловутые пузырьки. Перспектива перед нами открывалась необъятная. Жить бы и жить в таких условиях! Мы выполняли интересные и очень важные исследования. Средства нам отпускались буквально по первому требованию. Серьезных препятствий не встречалось. Чего же, как писал поэт, боле? И тут, на свою беду, мы сделали это открытие. Мало того, мы оформили на него заявку и отправили ее в Комитет по делам изобретений и открытий. Каково?

– По-моему, это вполне естественно. – Люсин недоуменно поморщился. – Как же иначе?

– Как же иначе? – переспросил Сударевский. – А вот как! Сидели бы себе тихо и помалкивали.

– Но почему?

– В том-то и дело, что мы своим необдуманным шагом разворошили муравейник. Но понять это может лишь тот, кто хорошо ориентируется в академических сферах.

– Прежде объясните мне, в чем сущность открытия.

– Нам удалось доказать, что многие свойства кристаллов, казавшиеся ранее необъяснимыми, связаны со свободными радикалами… Впрочем, вы вряд ли знаете, что это значит. Да и не в том суть. Грубо говоря, мы нашли в кристаллах заряженные осколки атомов и молекул: радикалы, ионы, неспаренные электроны. Все они излучают сигналы, которые могут быть уловлены на резонансных установках. Многие загадки разрешались теперь элементарно просто. Облучая кристалл потоком тяжелых ионов, мы заранее знали, что и как в нем происходит, какой получится цвет, какие новые свойства возникнут. Но это частность, хотя и важная. Об остальном же не стоит распространяться. В данном случае важно не существо открытия, а его судьба.

– Она, как я понимаю, была плачевна? Но новое всегда с трудом пробивает себе дорогу.

– Это аксиома, – усмехнулся Сударевский, – но иногда мне все же хочется задать вопрос: «Почему?» В самом деле, почему новое всегда рождается в муках?

– Потому что старое не хочет уходить. Элементарная диалектика.

– Все так. Но уходить все же приходится, хотя радикальная научная идея побеждает совсем не потому, что ее провозвестникам удается переубедить своих оппонентов.

– А почему?

– Просто оппоненты постепенно вымирают или, безнадежно старея, совсем теряют зубы.

– Допустим, – улыбнулся Люсин. – Что же дальше?

– Наша беда в том, что мы сразу затронули слишком многих. И в первую голову – геологов. А это дремучий народ. Все у них построено на интуиции, на всякого рода «я чувствую» или «такого просто не может быть». От гуманитариев они напрочь оторвались, а к естественникам так и не пришли. Физика, химия и тем более математика для них – темный лес. Вы всегда говорите с ними на разных языках. Вы им даете формулу, обобщенное выражение, а они вдруг вспоминают какой-нибудь случай в Хибинах или на Мангышлаке и требуют немедленного и исчерпывающего объяснения. Им невдомек, что явление всегда шире закона и так называемые исключения лишь подтверждают правило. Но даже если вы, поднатужившись, поскольку никогда не бывали на том же Мангышлаке и вообще в глаза не видали геологической карты, все же найдете решение, притом точное, математическое, вам не поверят. «Не может быть, потому что не может быть никогда». Короче говоря, попала наша заявка к геологам, и пошло-поехало! Три года бесконечных комиссий, рецензий, отзывов… Заключения экспертов, надо сказать, были самые благоприятные. Но академику Хвостову вдруг не понравилось. Он выступил против, хотя ни черта не понял и вообще двух слов не сумел сказать связно. Отделение пошло на поводу, а дальше началась борьба за честь мундира. Теперь уже никто не давал себе труда вникнуть в существо нашего открытия. Хвостов боролся за свою репутацию, Буйнов спасал Хвостова, Фоменко – совсем того не желая, мы зачеркнули плоды многолетних трудов возглавляемого им института – вообще готов был стоять насмерть. Тут в ход пошли приемы совершенно недозволенные. И хотя, как вы сказали, научная уголовщина не подпадает под кодекс, уголовщиной она быть не перестает. По нас ударили из всех орудий. Инспирированные заключения институтов и министерств, подметные письма, угрозы, давления. Мне завернули принятую к защите диссертацию, Ковского не представили к званию профессора… Пришлось ему снять свою кандидатуру. А ведь это была чистая формальность. Мы не учебный институт, где профессорство что-то такое значит.