Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Тем временем в вестибюле начался переполох. Причиной его оказалась телеграмма Геринга, которую Борман тут же понес Гитлеру. Влекомый любопытством, я весьма бесцеремонно последовал за ним. В телеграмме Геринг спрашивал Гитлера, может ли он, в соответствии с указом о преемственности, взять на себя руководство рейхом, если Гитлер останется в «крепости Берлин». Борман заявил, что Геринг замыслил государственный переворот. Вероятно, таким образом он хотел в последний раз попытаться убедить Гитлера вылететь в Берхтесгаден. Поначалу Гитлер отреагировал на новость с той же апатией, что преследовала его весь день, однако обвинения Бормана получили подтверждение в виде новой радиограммы Геринга. Воспользовавшись неразберихой, царившей в бункере, я сунул в карман оставшуюся без присмотра копию:

«Рейхсминистру фон Риббентропу:

Я попросил фюрера дать мне разъяснения не позднее 22 часов 23 апреля. Если к указанному времени выяснится, что фюрер не в состоянии управлять рейхом, вступит в силу указ от 29 июня 1941 года, согласно которому я, как заместитель, становлюсь его преемником на всех занимаемых им постах. [Если] к полуночи 23 апреля 1945 года вы не получите никаких других распоряжений ни от фюрера, ни от меня, то должны немедленно вылететь ко мне.

(подпись) Геринг, рейхсмаршал».

– Геринг затеял измену! – снова взволнованно воскликнул Борман. – Мой фюрер, он уже рассылает членам правительства телеграммы, в которых объявляет, что на основании будто бы имеющихся у него полномочий собирается занять ваше место сегодня в полночь.

Гитлер спокойно воспринял первую телеграмму, но теперь Борман добился своей цели. Гитлер немедленно лишил Геринга права преемственности и обвинил в измене фюреру и национал-социализму. Далее в черновике радиограммы, собственноручно составленной Борманом, говорилось: Гитлер воздержится от принятия каких-либо дальнейших мер, если рейхсмаршал немедленно подаст в отставку со всех своих постов по состоянию здоровья.

Борману наконец-то удалось вывести фюрера из состояния апатии. Последовал приступ дикой ярости, к которой примешивались и горечь поражения, и ощущение бессилия, и жалость к себе, и отчаяние. Побагровевший, с выпученными глазами, Гитлер, забыв о присутствии свиты, кричал: «Я давно все это предчувствовал. Я знал, что Геринг обленился. Он развалил авиацию. Он взяточник. По его примеру в нашем государстве стала возможной коррупция. К тому же он давным-давно пристрастился к наркотикам. Я давно все это знаю».

Итак, Гитлер открыто признал, что все знал и ничего не предпринимал.

Ярость его иссякла так же неожиданно, как вспыхнула, и он снова погрузился в апатию и равнодушно сказал: «Ну и ладно. Пусть Геринг начинает переговоры о капитуляции. Война все равно проиграна, так что не имеет значения, кто этим займется». В этой фразе выразилось презрение Гитлера к немецкому народу: мол, для переговоров о капитуляции сойдет и такой, как Геринг.

Взрыв ярости истощил все оставшиеся у Гитлера силы. Годами он перенапрягался; годами концентрировал свою непомерную волю, заставляя и себя и других не думать о неизбежности военного поражения. Теперь у него не осталось энергии, чтобы скрывать свое состояние. Он потерял веру и покорился судьбе.

Примерно через полчаса Борман принес ответную телеграмму Геринга. В ней говорилось, что в связи с сердечным приступом Геринг слагает с себя все полномочия. Гитлер и прежде не раз отправлял в отставку неугодного сподвижника по причине болезни только ради того, чтобы сохранить в немецком народе веру в сплоченность руководящей верхушки. Даже теперь, когда все было практически кончено, он остался верен этой своей привычке.

Только в самые последние часы существования рейха Борман достиг своей цели – избавился от ненавистного Геринга. И не потому, что, как и Гитлер, прекрасно знал о всех его грехах, а потому, что тот обладал слишком большой властью. На этот раз я даже посочувствовал Герингу, ибо помнил, как он уверял меня в своей преданности Гитлеру.

Недолгая гроза, спровоцированная Борманом, пролетела; отгремело несколько тактов «Гибели богов»; мнимый Хаген покинул сцену. К моему изумлению, Гитлер прислушался к моей, не без волнения высказанной просьбе, касавшейся нескольких директоров заводов «Шкода», чехов по национальности. Из-за сотрудничества с нами они со страхом – и не без оснований – ожидали прихода русских, но, с другой стороны, благодаря прежним связям с американской промышленностью они возлагали огромные надежды на перелет в штаб американских войск. Несколькими днями ранее Гитлер отверг бы любое подобное предложение, но сейчас был готов, отбросив все формальности, подписать приказ, позволявший этим людям избежать опасности.

Пока мы с Гитлером обсуждали судьбу чешских промышленников, Борман напомнил, что Риббентроп до сих пор ждет аудиенции. Гитлер раздраженно воскликнул: «Сколько можно повторять, что я не хочу его видеть!»

По какой-то причине Гитлер и слышать не хотел о встрече с Риббентропом, но Борман не унимался: «Риббентроп сказал, что не тронется с места и как верный пес будет ждать у двери, пока вы его не примете».

Сравнение с верным псом смягчило Гитлера, и он приказал позвать Риббентропа. Разговаривали они наедине. Очевидно, Гитлер рассказал ему о плане побега директоров-чехов, однако даже в такой отчаянной ситуации министр иностранных дел не хотел никому уступать своих полномочий. Выйдя из кабинета Гитлера, он ворчливо сказал мне: «Это юрисдикция министерства иностранных дел, – и затем чуть спокойнее добавил: – В порядке исключения я не стану возражать, если в документе будет записано: «По предложению министра иностранных дел».

Я включил требуемую фразу. Риббентроп остался доволен, а Гитлер поставил под документом свою подпись. Насколько мне известно, это была последняя официальная встреча Гитлера с министром иностранных дел.

Тем временем в рейхсканцелярию приехал Фридрих Люшен, все последние месяцы помогавший мне советами и оказывавший всестороннюю поддержку. Я стал убеждать его покинуть Берлин, но все мои усилия оказались тщетными. Позже, на Нюрнбергском процессе, я узнал, что после падения Берлина он покончил жизнь самоубийством.

Около полуночи ординарец-эсэсовец передал мне приглашение Евы Браун. Она приняла меня в маленькой комнатке бункера, служившей ей и спальней, и гостиной. Комната была довольно мило обставлена: сюда перенесли кое-что из мебели, изготовленной по моим эскизам несколько лет назад для двух комнат, которые Ева Браун занимала на верхних этажах рейхсканцелярии. Ни размеры, ни роскошь отобранных предметов не соответствовали унылой обстановке. И словно в насмешку, дверцы комода были инкрустированы четырехлистниками клевера с вплетенными в них ее инициалами.

В отсутствие Гитлера мы смогли поговорить вполне откровенно. Ева Браун была весела и безмятежна, и, пожалуй, только она из всех обитателей бункера ожидала смерти с вызывающим восхищение самообладанием. Другие же вели себя не столь достойно. Геббельс, например, экзальтированно подчеркивал свой героизм, Борман – и не он один – думал лишь о спасении собственной шкуры. Кто-то, как Гитлер, пребывал в апатии или, как фрау Геббельс, был совершенно сломлен.

«А как насчет бутылки шампанского на прощание? – предложила мне Ева Браун. – И шоколадных конфет? Я уверена, вы давно не ели». Я был тронут ее заботой: только она подумала о том, что за долгие часы, проведенные в бункере, я вполне мог проголодаться. Ординарец принес бутылку «Мё де Шандон», пирожные и конфеты. Мы остались одни. «Как хорошо, что вы приехали. Фюрер думал, что вы действуете против него. Но ваш визит доказывает, что это не так, не правда ли? – Я не ответил на ее вопрос. – В любом случае ему понравилось то, что вы сегодня сказали. Он решил остаться здесь, и я остаюсь с ним. Остальное вам, разумеется, известно… Он хотел отослать меня в Мюнхен, но я отказалась. Я приехала, чтобы расстаться здесь с жизнью».