Третья половина жизни

Рожать Лиза улетела в Архангельск к родителям. Родился сын. Назвали его Дмитрием. Ни в её роду, ни в моём никаких Дмитриев не было. Моего отца звали Владимиром, а её отца и вовсе Аполлоном, для Архангельска имя совершенно необычное. Решили: пусть будет Дмитрий Викторович. А Илья Викторович у меня уже был.

Месяца через три я взял неделю отпуска за свой счёт и полетел в Архангельск. Посёлок, где жили родители Лизы, был в нескольких километрах от города, при лесопилке. По Северной Двине сюда гнали лес, здесь разрезали его на доски и баланс – ошкуренные метровые кругляшки одного диаметра. Баланс сразу грузили на лесовозы, а доски складывали в огромные штабеля на просушку. Запах свежей сосны – это было единственное приятное впечатление от посёлка. Сама посёлок производил гнетущее впечатление. Серые двухэтажные бараки с печным отоплением и туалетами во дворах, грязные деревянные тротуары, чалые огородики на болоте, на которых сажали картошку. Но самое тягостное впечатление производили люди – поголовно пьяные мужики с серыми лицами, замотанные жизнью бабы, часто тоже пьяные. За несколько дней я увидел не больше десятка трезвых или почти трезвых. Парни после школы охотно уходили в армию и после дембеля старались не возвращаться. А те, кто вернулся, быстро превращались в мужиков с испитыми лицами. Девушки, ровесницы Лизы, давно уже превратились в разбухших или высохших баб, орущих на неухоженных детей. Я понял, почему Лиза уехала из этого посёлка при первой возможности.

Мой тесть Аполлон Иванович, сухонький, очень пожилой белобрысый мужичок с близко посаженными блеклыми голубыми глазами был в посёлке одним из немногих непьющих. Он работал в мебельном цехе, неплохо зарабатывал и всю получку приносил домой. Тёща Ефросинья Егоровна, лет на пятнадцать моложе мужа, работала сестрой-хозяйкой в поселковой больнице и была очень себе на уме. Меня она встретила настороженно и не сразу признала, что дочь сделала не худший выбор. Конечно, зять мог бы быть повыше и из себя повиднее, но уж какой есть. Трёхмесячный Дмитрий Викторович, весь из себя блондин в мать и в деда, лежал в деревянной зыбке и вкусно причмокивал, когда Лиза кормила его грудью.

Из Архангельска в Норильск я возвратился не самолётом, а на ледоколе «Восток-5», проводившим по Северному морскому пути караван судов с трубами большого диаметра для газопровода «Мессояха – Норильск». В архангельской конторе «Норильскснаба» мне дали разрешение на проезд, капитан ледокола поставил меня на довольствие и выделил каюту судового врача, которого почему-то не взяли в рейс. Четверо суток я заворожено смотрел, как расступаются перед ледоколом ледяные поля, сверкающие на незаходящем солнце. Было много белого и голубого, всё было белым и голубым, только вода между льдинами чёрная.

В тот год началась круглогодичная навигация по Севморпути. Тяжелые ледоколы проводили из Мурманска рудовозы с грузами для Норильска, а из Дудинки на Кольский полуостров везли медно-никелевый концентрат для комбината «Североникель». Давний план спасения норильского комбината реализовался с точностью до наоборот.

Через шесть месяцев Лиза оставила сына у родителей и вернулась в Норильск.

IV

Кочевая жизнь вносит в быт приятное разнообразие, но чревата многими осложнениями, когда она заканчивается. В Москве у меня была двухкомнатная кооперативная квартира, перед отъездом в Норильск я её забронировал. Тем временем моя бывшая жена вышла замуж за курсанта академии имени Жуковского, где она работала в канцелярии, и прописала мужа у себя. Не знаю, как ей удалось обойти запрет на прописку в забронированной жилплощади. Возможно, посодействовал председатель кооператива, полковник-интендант в отставке.

Не думаю, что за взятку, брать взятки тогда очень боялись. Скорее по душевному расположению.

Сложилась тупиковая ситуация. Меня не прописывали, так как двух мужей на одну жилплощадь прописывать запрещено. Свободная квартира в нашем кооперативе была, но без прописки я её купить не мог. Я уже с тоской готовился к бесконечному хождению по судам, но знакомый журналист из «Литгазеты», специалист по таким вот бытовым делам, дал хороший совет:

– Никаких судов. Чего ты добьешься? Выписать курсанта? А где ему жить? Наши законы очень гуманны, нельзя выписывать человека в никуда. На это и напирай. Сложилось безвыходное положение. Прошу разрешить мне в виде исключения купить свободную квартиру в моём кооперативе.

– Думаешь, сработает? – усомнился я.

– Ещё и как сработает. По-твоему, в райисполкоме охота с тобой возиться? Им надо закрыть дело, и с плеч долой. А это самый простой выход. Наша бюрократия – конечно, зло. Но только для тех, кто не умеет с ней обращаться.

Сработало. Председатель исполкома подмахнул моё заявление, я стал владельцем двухкомнатной квартиры со смежными комнатами, только не на пятом, а на первом этаже. Но это было полдела. Я уже твёрдо решил перевезти родителей Лизы и сына из-под Архангельска в Москву, а в такой квартире впятером никак не поместиться. Я снял в подмосковной Загорянке просторную летнюю дачу неподалеку от домишки моего друга Алика Лехмуса, перевёз туда всё семейство и стал подыскивать дом.

Мысль купить дом под Москвой появилась давно. Однажды в отпуске мы две недели жили у Лехмуса. Стояла тихая золотая осень. Лиза сказала:

– Господи, как хорошо! Вот бы жить в таком месте!

И я понял, что хочу того же. Не то чтобы я не любил Москву, но после холодного каменного Норильска и Москва казалась каменной и холодной. Вот здесь бы и жить: в золотых березах и светлых мачтовых соснах. Чтобы по утрам будили лесные пичуги, а не машины и трамваи.

Лиза удивлялась:

– Откуда у нас столько денег?

Я объяснил:

– Это Москва. В Норильске за статью в «Заполярке» я получал рублей пять, здесь триста. За передачу на телевидении не сорок рублей, а полторы тысячи. Книга вот-вот выйдет, это ещё тысяч пять.

Книга вышла. Получше первой, но всё равно сервильная. Писатель во мне всё никак не мог одолеть журналиста, в лучшем случае получилась ничья. Но гонорар придал новый импульс поискам дома.

Поиски затянулись на два года. Я обреченно следил, как растут цены. То, что год назад стоило шесть тысяч, поднималось до десяти. Восемь тысяч превращались в двенадцать. Из холодной летней дачи каждую осень мы переезжали на зимнюю, тёплую, здесь же, в Загорянке. Она была поменьше, но дешевле. Хозяевам было важно, чтобы за домом кто-то присматривал. А каждую весну перебирались обратно. Поначалу весь наш скарб помещался в одну тачку. Потом пришлось делать по две и три ходки. А когда я наконец-то купил дом, в кузов грузовика даже не поместились мётлы, которых во множестве заготовил тесть.

Дом я нашёл в подмосковной Малаховке по объявлению. Участок в двадцать соток с соснами и старыми яблонями. Три большие комнаты с верандой внизу и три поменьше в мансарде. Но при первом взгляде на дом мне стало не по себе. Он был запущен до невозможности, я понял, что покупаю вечный ремонт. Но понял и другое: если сейчас промедлю, то уже не угонюсь за стремительным ростом цен.

Дом продавал ректор одного из московских институтов. Здесь жили его родители, старый отец умер, остались мать и её сестра, тоже немощные. Ухаживать за большим домом им было не под силу, а у ректора не было на это времени. Он запросил пятнадцать тысяч. У меня было только девять с учетом стоимости московской квартиры. Он согласился рассрочить платёж на год, но предупредил, что получить разрешение в поссовете будет непросто. Если смогу, тогда по рукам.

Позже его мать объяснила мне причину его уступчивости. На дом нацелилась торговка кладбищенскими цветами с большими связями с маленьким местным начальством, но сказала, что десять тысяч она заплатит, а дороже дом они не продадут никому, поссовет не даст разрешения. Я запасся ходатайствами от «Огонька», «Литгазеты» и «Крокодила» и выложил их перед членами поссовета. Бумага от «Крокодила» произвела сильное впечатление. Посовещавшись, постановили: разрешить покупку дома в порядке исключения.

– Не в порядке исключения, а просто разрешить, – запротестовал я. – Вы нашли основания для исключения, а райисполком не найдёт. И что? Напишите: отказать, а я найду, где ваше решение обжаловать как незаконное.

«В порядке исключения» вычеркнули. Дом стал моим, а я целый год радовался не большим гонорарам, а маленьким. Маленькие можно было тратить на жизнь, а большие сразу уходили в погашение долга.

Было очень жаркое лето 1972 года. Под Москвой горели торфяники. Вечером я смотрел из туалета во дворе на ярко освещённый, затянутый дымом дом и не верил, что мой дом. Тогда я сказал себе: хочу, чтобы из этого дома меня вынесли ногами вперёд.