Треугольник

— Вчера ты была у гостиницы? — спросил я и по выражению ее глаз понял, что она не поняла моего вопроса, она не понимает моего языка. Я снял пальто и накинул ей на спину. Она улыбнулась. Пальто сползло и упало. Потом она долго разглядывала меня… Потом она потянулась губами к моим губам.

Я полюбовался ее добрым, открытым взглядом, и вдруг в моем уме мелькнула новая мысль: «Если это видение столь материально, что я ощущаю бока, бедра, грудь, я должен воспользоваться случаем…» И она не могла не появиться — эта постоянно, неизменно повторяющаяся в умах, обусловленная многими причинами мысль. «И даже если стоящая передо мной женщина просто снится, я все равно должен воспользоваться ее наготой, ее простодушием, незащищенной доверчивостью…» Она взглянула на меня, ответила лаской на ласку, и я по взгляду ее понял, что ничего дурного не произошло и что принизить ее я не могу.

— Кто ты? — спросил я.

Она всмотрелась в мои глаза и показала рукой на горные тропы, вдалеке исчезавшие в белом высоком тумане.

Я почувствовал, что, всматриваясь в мои глаза, она может ответить также и на третий мой вопрос, и на четвертый… И я подумал: ах, бог мой, зачем же мы насочинили все эти слова, предложения, ударения, которые только растягивают, затемняют, запутывают наши мысли, позволяют хитрить, кривить душой?.. Я почувствовал, что она все видит и что лишь одно это — естественно. И я показался себе варваром — вместе со всеми законами и условностями своего языка…

Я крепко держал ее за руку, опасаясь, чтобы она не ушла. Казалось, сейчас проснусь — и все рассеется. Я осязал ее руку и забывал о будущем. И не знал, что дальше делать: спуститься в город? идти куда глаза глядят — с голой моей женщиной?.. Бессвязные и обыкновенные мысли роились у меня в голове. Я вспомнил, что в три часа ночи придет автобус, которого я так мучительно ждал, вспомнил бог весть почему, что еще не обедал, потом — что должен показаться внизу. И вдруг вздрогнул от страха — снова ощутил руку женщины… «Еще раз попытаюсь накинуть ей на спину пальто, доберемся до города, проникнем в гостиницу, там одену ее во что-нибудь, никто ничего не узнает, и ночью уедем ко мне домой, затем — женюсь…» И тут я снова впал в отчаяние: «Но ведь она может так же легко приблизиться к любому другому… ведь соблазнить ее — дело нетрудное: она голая, добрая. Непосредственность, которой она дарит меня, другие используют куда ловче… Я знаю, как это произойдет… Я здесь один… И только поэтому она со мной». Мне стало жаль себя… «В состоянии ли я буду — такой смешной — бороться внизу за нее?»

Площадь была пустынна, не было ни души и на улицах; в пустой городской автобус, позевывая, ввалился человек с мешком в руках, и автобус тронулся.

Я шел оскальзываясь, крепко сжав руку голой женщины. Дверь гостиницы приоткрылась, задребезжала, я прикрыл собой свою спутницу, и мы втолкнулись вовнутрь.

Уборщица, когда мы вошли в коридор, похрапывала.

Она приподняла голову, повернула ее в нашу сторону, не открывая глаз, и тут же опустила на стол.

Чуть свет я побежал в столовую. Вечер и ночь никак не укладывались в моем мозгу… Не выдумал ли я их? Естественный, привычный ход моей обычной жизни здесь прерывался. «Но, может, и такое с людьми случается, я могу поверить, я легковерный…» И теперь минутами приходило в голову — на земле ли я нахожусь? И так мне захотелось возвращения всего знакомого, всегдашнего!.. Я будил в себе каждодневные мои мысли, ощупывал стены, двери… Моя голая женщина была в номере, спала — нагая, без одеяла.

Я обводил глазами наслеженные лестницы, висящие в каморке директора ключи от номеров, сложенные у него на столе истрепанные паспорта — и порывался спуститься на землю, и не понимал своего состояния.

Буфетчик был в пальто, тер глаза — растревоженные, бегающие. Здесь был и сапожник — стоял, нагнувшись над печкой. В такую рань здесь был и сапожник.

Буфетчик уставился на меня, хотел было что-то сказать, сообразил, что это я, — и промолчал. Но поскольку ему все-таки хотелось что-то сказать, он пробормотал, ни к кому не обращаясь:

— Я говорил… чуяло мое сердце… — Потом усмехнулся и адресовался непосредственно ко мне: — Ты спал? Видишь, весь город всполошился…

Я подумал о моей вчерашней встрече. Должно быть, нас вчера заметили — меня и голую женщину. Вот тебе и на!

— Почему?.. — чтобы не выдать своего состояния, попытался я спросить спокойно и — осекся.

— Э-эх! — тряхнул рукой буфетчик и вдруг подскочил к окну. — Вот еще один! — разразился он истеричным криком. — Вот! Еще один идет в эту сторону!

Сапожник бросился к дверям, закрыл их на ключ, затем схватил кочергу и встал у окна.

Из-за их спин я посмотрел на улицу. По мостовой шел голый человек. Я с радостью подумал, что, следовательно, в этом городе ничего необыкновенного со мной не произошло — его, голого человека, видят и сапожник, и буфетчик, и все остальные. И я весь погрузился в мою сказку.

Это был уже голый мужчина. С длинными ногами, длинным корпусом, с белыми руками, широкоплечий.

Он гордо двигался плавной поступью по направлению к площади и не оглядывался по сторонам.

И вдруг я испугался — что моя голая женщина, возможно, не одна… что я могу потерять ее… Испугался также — что я другой, совершенно другой — не голый… И меня охватило безумное желание — сбросить с себя все свои тряпки, оголиться. И я испугался своей наготы…

Сапожник взорвался:

— Если б кто-нибудь ударил, убил его! Наверно, сейчас его видят и мои дочери, и моя жена!.. Ух! Неужели его так и не застрелят?

Внутренняя дверь кухни открылась, и в столовую вошли вооруженные старинными охотничьими ружьями люди — учитель и еще трое.

— Смотрите! Смотрите! — крикнул сапожник. — Вот еще один!.. Их много! Их очень много!

Учитель подошел к нему.

— И все идут в эту сторону, — сказал учитель и насупился. Затем лицо его приняло еще более суровое выражение, и он добавил: — Ничего у них не выйдет — не придут! Не так-то это легко, мы не дадим…

Я вздрогнул от его слов и выразил слабый протест:

— Зачем вы так? Что они нам сделают?

— Что сделают? — спросил учитель тоном совершенно неожиданным для меня. И вдруг вскипел: — Ничего особенного! Просто покажут свои тела, покажут свои голые тела, и все. А после они захотят, чтобы и мы оголились… Вот что они сделают!

— С кем разговариваешь — с ним? — обдав меня холодным взглядом, подосадовал буфетчик.

Учитель, буфетчик и другие стали неузнаваемы. Я подумал о моей голой женщине: «Только бы спасти ее, и больше мне ничего на свете не надо».

— Они голые, безмозглые! Ты что, не видишь? — раздраженно бросил мне пришедший вместе с учителем неизвестный. — Сегодня мы попробовали поговорить с одним из них по-человечески. Не получилось. И мы его — бах! Так-то… — И он звонко прищелкнул языком.

— Теперь разрушатся наши очаги, и не будет у нас покоя!.. Смотрите, они не боятся и не защищаются…

В конце улицы показались еще два голых человека. Это были юноши — рослые, статные, с широко открытыми голубыми глазами. Они были красивы, но красота их вызывала странное чувство, какое-то противоположное чувство — хотелось кричать, причитать, вопить.

— Я больше не могу! Стреляйте! — ломающимся от ярости голосом взвизгнул буфетчик. — Им нет конца.

Показались и две женщины, одна с ребенком на руках, другая, вероятно, ее мать — нагая старушка.

Дверца в воротах с низким козырьком внезапно отворилась, и в сторону молодой женщины полетел кусок железа; железо ударило ей в ногу, женщина удивленно огляделась и повалилась на землю.