Три билета до Эдвенчер

Мы оставили лодку у пристани подле дома, принадлежащего царственного вида индусу в широких одеяниях и с тюрбаном на голове. Хозяин дома гостеприимно пригласил нас на ужин. Мы вошли и, усевшись в кружок на корточки прямо на полу, принялись с аппетитом уписывать изысканное кэрри и чупатти при свете лампы-молнии. Самой заметной фигурой был, конечно, мистер Кан — сидя на корточках, он напоминал преогромную жабу, а в свете лампы-молнии его золотые зубы сверкали, словно светлячки в ночной темени. Никто из сидящих за ужином не набивал себе рот с такой жадностью, как он; у меня была мысль, что хоть это ненадолго заставит его замолчать. Какое там! Чем больше он насыщался, тем более дикими и неправдоподобными становились его россказни и тем нелепее хохотал он над своими остротами; в итоге он завладел беседой.

— Вот как-то раз, — сказал он, набивая рот очередной порцией кэрри, — мне довелось охотиться на Мазеруни. Ах, какие там ягуары! Сви-ре-пы-е! Право, свирепее во всей Гвиане не сыщешь, ей-богу! Так вот! Дело было вечером, ну как вот сейчас. Я как раз поужинал, и мне захотелось… Ну, как бы объяснить? Ну, словом, для облегчения пойти пройтись. Я взял ружье и отошел чуть подальше, в кусты.

Он доел свое кэрри и принялся расхаживать по комнате, пантомимой показывая все, что с ним произошло. Он с кряхтеньем присел на корточки в углу и, улыбаясь, продолжал:

— Все шло как надо, — сказал он. — Я закончил свои дела, встал и, держа в одной руке ружье, другой рукой стал натягивать штаны. — С этими словами он с усилием выпрямился и нагнулся, как бы желая подтянуть воображаемые штаны.

— Ну, друзья, как вы думаете, что тут произошло? — риторически вопросил он, хватаясь за живот. — Из кустов на меня выскочил преогромный ягуар! Хо-хо-хо! Думаете, я не испугался? Еще как! Ведь ягуар застал меня со спущенными штанами!

— Не завидую ягуару, — заметил Боб.

— Что ягуар! — продолжил мистер Кан. — Меня бы кто пожалел! Вот ситуация так ситуация! Я должен был одной рукой натягивать штаны, а другой стрелять. Но справился! Вот это был выстрел так выстрел! Прямо в глаз! Бах — и нету ягуара!

Он подступил к воображаемому убитому ягуару и с презрением пнул его.

— И знаете что? — продолжал он. — Я так испугался, что поклялся: теперь буду ходить по нужде исключительно в дневное время! Но этот чертов ягуар напугал меня так, что мне приходится бегать по нужде всю ночь напролет. Как вспомню, так снова хочется… А как выйду в ночь, так снова вспомню…

Мистер Кан снова сел и разразился смехом, вздыхая, хрипя и вытирая слезы с трясущихся щек — не иначе как ему показался забавным тот заколдованный круг, в который он попал.

Разговор перешел с ягуаров на кайманов, с кайманов на анаконд, и, разумеется, мистер Кан за словом в карман не лез — у него на каждый такой случай была заготовлена история. Пожалуй, наиболее колоритно звучали его рассказы про анаконд — ни одна из тех, что попадались на его жизненном пути, не были в обхвате меньше бочонка, но против каждой из них у него всегда находился какой-нибудь хитроумный прием. Но чем больше изощрялся мистер Кан в своих россказнях об анакондах, тем больше ерзал на месте бедняга Айвен. Поначалу я подумал, что это со скуки, но вскоре убедился, что тут все гораздо серьезнее. Когда междусобойчик был окончен, мы вернулись к лодке, где наши гамаки во внутреннем помещении висели один над другим. Не без труда взобравшись в них, мы заткнули мистеру Кану рот решительным «спокойной ночи» и попытались уснуть. Но только я почувствовал, как меня одолевает сон, из гамака Айвена раздался дикий вопль:

— А-а-ааа!!! Ку-у-у-муди! Берегитесь кумуди, сэр! Она перелезает через борт лодки… Берегитесь, сэр!

Наше воображение было до такой степени взбудоражено россказнями мистера Кана о немыслимых анакондах, что от крика Айвена у нас в лодке начался переполох. Боб вывалился из гамака. Мистер Кан вскочил на ноги, споткнулся о Боба и едва не бухнулся вверх тормашками в реку. Я тоже хотел было выпрыгнуть из гамака, но он перекрутился, и я, спеленутый множеством упавших москитных сеток, рухнул прямо на грудь Бобу. Мистер Кан орал, чтобы ему дали ружье. Боб умолял меня слезть. Я кричал, чтобы мне подали фонарик. Между тем Айвен начал издавать некие агонизирующие хрипы, как будто анаконда обвилась вокруг шеи, медленно его удавив. Я принялся рыскать на четвереньках по всей лодке и, в конце концов отыскав-таки фонарик, посветил на Айвена. Тут его безмятежное лицо поднялось над краем гамака, и он поглядел на нас сонным взглядом.

— Что стряслось, сэр? — вопросил он.

— Где кумуди? — спросил я.

— Кумуди? — встревожился он. — А что, где-то здесь кумуди?

— А я почем знаю? Это ты кричал, — подчеркнул я. — Ты же сам орал, что к нам в лодку лезет кумуди!

— Да неужели, сэр!

— Ну да.

Айвен густо покраснел:

— Так это я, наверное, во сне…

Мы посмотрели на него как на сумасшедшего. Ему ничего не оставалось, как залиться краской от смущения и зарыться в свой гамак. Позже до меня дошло, что у Айвена сдвиг на почве анаконд — стоит этой навязчивой идее завладеть его рассудком, как той же ночью ему начинают сниться кошмары, он принимается отчаянно кричать, метаться, благополучно будя всех вокруг, кроме себя. С ним это не раз случалось и впоследствии, но со временем мы свыклись, во всяком случае до такого содома и гоморры, как в ту ночь в лодке, больше не доходило. Ну, а тогда мы кое-как распутались с гамаками, ответили вежливым отказом на предложение мистера Кана выслушать еще одну историю про анаконд, и кое-как ухитрились уснуть.

Я проснулся перед самым рассветом и увидел, что мы же снова держим путь вниз по реке по направлению к устью. Негромко стучал мотор, лодка рассекала широкий простор окаймленной полосой деревьев воды, окрашенной утренней зарею в голубовато-серый цвет. Я вылез на крышу и уселся полюбоваться рождением нового дня. Воздух был напоен утренней прохладой и ароматами листьев и цветов. Набиравшие силу утренние лучи постепенно превратили серое небо в нежно-зеленое, прогоняя последние оставшиеся звезды, которые дрожали и гасли. Над рекою клубами и прядями курилась дымка утреннего тумана, плывя над поверхностью и затекая за стволы растущих по берегу деревьев — так колышутся от течения воды гигантские занавеси белых донных трав. Цвет неба стал значительно светлее — из зеленого он стал бледно-голубым, а сквозь просветы в лесу виднелась гряда облаков, окрашенных восходящим солнцем в ярко-красный цвет. Гул мотора разносился далеко по безмолвной реке, отзываясь эхом, а нос лодки с мягким шипением разрезал водную гладь. Мы повернули — и вдруг увидели, что река кончилась: безмятежная гладь сменилась на наших глазах волнующимся морским простором, залитым светом зари. На берегу, наполовину в воде, лежало мертвое дерево. Кора свисала с него полосами, обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди мертвых сучьев сидела пара алых ибисов — они были похожи на два больших красных цветка, выросших словно бы в насмешку над смертью на лишенном соков стволе. При приближении лодки они вспорхнули, лениво покружили над нами, сияя в солнечных лучах оттенками розового, алого и пурпурного, и полетели вверх по течению Реки, медленно махая крыльями и выставив вперед, словно копья, свои изогнутые клювы.

На выходе из устья реки нам предстояло пройти еще с милю по открытому морю и снова повернуть к берегу, за которым начинался край ручьев. Несясь навстречу морю, масса речной воды пенилась и бурлила, так что наше суденышко скакало с волны на волну, словно камень, пущенный рикошетом, а крепкий свежий ветер время от времени обдавал нас фонтаном водяной пыли. Элегантным клином пронеслась мимо нас стая пеликанов и с тяжелым плеском приводнилась ярдах в пятидесяти поодаль. Уткнувшись клювами в грудь, пеликаны с обычным для них благожелательным выражением уставились на нас. Издали, качаясь вверх-вниз на волнах, они до смешного напоминали целлулоидных уток, которых детишки пустили плавать в грязной луже.

Но вот наше суденышко, повернуло в сторону суши. Сколько я ни всматривался в тянувшийся по берегу лес, я нигде не замечал просвета — я решил, что наш капитан лишь решил прижаться к берегу на случай усиления волны, в конце концов, лодка не была предназначена для морских походов. Тем не менее мы упрямо плыли к берегу, стена деревьев неумолимо надвигалась, а капитан и не собирался менять направление движения. В тот момент, когда, как мне казалось, мы врежемся в берег, мы протиснулись под ветвями одного из деревьев — и за нами сомкнулся кустарник, отрезав от нас гул моря. Мы медленно двигались по узкой, тихой протоке, и нашим глазам открывался новый, невиданный прежде мир.

Протока была футов двадцать в ширину, с высокими берегами, густо поросшими кустарником. Стволы стоявших по берегам деревьев склонялись друг к другу, и ветви переплетаясь, образовывали как бы туннель; и ветви, и стволы были украшены густым лишайником, длинными водопадами серого испанского мха, яркими пятнами розовых и красных, как бы раскрашенных акварелью, орхидей и множеством других вьющихся зеленых растений. Вода у берегов была скрыта от глаз плотным ковром, сотканным из переплетающихся водных растений, со множеством ярких мелких цветов, усеивающих его поверхность. То там, то здесь в изысканную ткань ковра из листьев и цветов вторгались группы пятен, похожих на сверкающие плоские тарелки — это листья водяных лилий, зеленевшие вокруг своих остроконечных розовых и белых цветов. Вода в протоке была глубокой и прозрачной, густого желто-бурого цвета. В этом царстве растительности воздух был неподвижен и горяч; мы дремали на деревянной крыше, наслаждаясь теплом и наблюдая все новые сцены, открывавшиеся нам по мере продвижения по извилистому, ленивому руслу.