ТРИ БРАТА

– Смотря каких. Тех, которые забрали мой хлеб и хотят забрать мою землю, – тех я буду бить вместе с тобой.

– Врешь, – отозвался всадник, ехавший сзади Танхума, во втором ряду. – Посмотрю я, как ты будешь бить своих!

– А что же? Выходит, я молчать должен, если мой хлеб увозят, если у меня землю отбирают, молчать только потому, что это свои? – повернулся Танхум к говорившему, но тот уже безучастно смотрел в сторону, будто его совсем не интересовали ни ответ Танхума, ни сам Танхум.

Танхуму хотелось излить перед кем-нибудь свое горе, но бандиты, занятые своими мыслями, не обращали на него внимания.

«Хоть бы ехали поскорей, – с досадой думал он, – а то, не ровен час, подводы с хлебом раньше времени проскочат то место у запруды, где надо устроить засаду».

– Мы можем, чего доброго, и опоздать, братцы, если не поднажмем, – сказал он вслух.

– Ну, и погоняй свою кобылу, если тебе невтерпеж, – отозвался рябой всадник и, придержав, будто назло Танхуму, своего жеребца, запел сиплым голосом:

Эх, яблочко, куды котишься?

В руки к нам попадешь – Не воротишься.

«Весело тебе, хвороба тебя забери, – выругался про себя Танхум. – Болит у тебя душа о моем хлебе, очень ты горевать будешь, если его и вывезут!»

Поднявшись на холм, Танхум увидел впереди Садаево. Слева чернел лесок, а прямо перед ними сверкала вода.

– Вон там, братцы, за плотиной, и должны проехать подводы с хлебом, – сказал Танхум.

Возле Камышовой балки, которая тянулась вдоль плотины, всадники остановились, завели лошадей в густой камыш и, затаясь, стали следить за дорогой – не покажутся ли подводы.

– А вдруг они задержатся в Садаеве? – сказал рябой. – Что ж, мы целый день и будем торчать в этой треклятой балке?

– Нет, нет, – поспешно заверил рябого Танхум, – они обязательно должны появиться. У красных всё готово было к отправке, хлеб собран, подводы взяты у местных хозяев.

И, как бы подтверждая Танхумовы слова, издали донесся стук приближающейся подводы. Дребезжа и подпрыгивая на спуске, она подкатила к плотине.

Танхум выскочил было из камышей, но сразу же юркнул обратно.

– Не они, – тихо сказал он.

Не прошло и десяти минут, как опять появилась подвода, за ней – еще две. На этот раз подводы ехали медленно, без громыхания и стука, видно было, что они груженые. И когда первая телега выехала на плотину, Танхум ясно увидел на ней своего отца.

– Они, они хлеб везут, – вне себя от волнения и страха закричал не своим голосом Танхум. У него перехватило дыхание, и, почти не соображая, что делает, он вскочил на свою кобылу и вынесся с обрезом в руке на плотину.

– Стой, стрелять буду! – крикнул он в смятении, встретившись взглядом с хмурыми и строгими глазами старого Бера.

Танхум хотел подъехать к первой подводе и приказать отцу повернуть лошадей, но, увидев позади отца человека, вскинувшего винтовку, сделал скачок в сторону и чуть не свалился вместе с конем с плотины. В ту же секунду со второй подводы выстрелил Давид, но пуля не задела Танхума – его спас скачок лошади.

Услышав выстрел, сидевшие в засаде бандиты вскочили на коней и тоже начали стрелять из своих обрезов.

Давид, спрятавшись за подводой, стал отстреливаться, стремясь не допустить нападающих к хлебу. Продармеец тоже открыл огонь, переползая с места на место, пытаясь создать впечатление, что огонь ведется с разных сторон.

Внезапно лошади Бера, испугавшись выстрелов, понесли подводу прямо на бандитов, и как старик ни старался их удержать, его сил на это не хватило.

После долгой перестрелки две подводы прорвались сквозь заслон нападающих и умчались в Гончариху, а первая подвода вместе со старым Бером Дондой попала в руки бандитов.

– Что сидишь чурбан чурбаном? – крикнул старику один из них, щуплый парень с большим ртом. – Чего не едешь?

– А куда мне ехать? – взглянул на всадника Бер.

– Поезжай, куда велят, в Бурлацк поезжай, там атаман с тобой потолкует! Расскажешь ему, куда и зачем вез хлеб.

– А мне и рассказывать нечего. Что мне рассказывать?

– Там увидим, есть у тебя о чем рассказать или нет, – вмешался рябой. Он стегнул лошадей, и подвода тронулась.

– Куда вы меня гоните? – спросил Бер одного из всадников, конвоировавших подводу.

– Велят ехать, ну и поезжай, – буркнул Танхум. – Не хотел сохранить мой хлеб, так вези его теперь хоть к черту на кулички – мне все равно… Когда родной отец становится тебе злейшим врагом и хочет утопить, так и говорить не о чем!

– Мне твой хлеб не нужен. Голодал бы – и то ни к единому зернышку не прикоснулся бы, – задыхаясь от волнения, сказал Вер. – Я не знаю, кто и как нашел твой хлеб.

– Нет, знаешь. Тебя уговорили отдать мой хлеб.

– Отсохни мой язык, если я о нем хоть слово кому сказал…

– Что вы там по-своему бормочете? – остановил Танхума рябой. – Этак вы нас купить и продать можете за милую душу, а мы ничего и знать не будем.

– Не обижайтесь, братцы, мы привыкли все по-нашему говорить, – сказал, оправдываясь, Танхум и умолк.

Всадники продолжали путь почти в полной тишине. Слышался только глухой стук копыт, да изредка ржала то одна, то другая лошадь.

«Может быть, – размышлял Танхум, – напрасно пристал я к атаману. Все равно две подводы с хлебом остались у красных, а третью хоть и удалось вырвать, мне могут и не вернуть. Так какого черта я ношусь, как разбойник, по этим дорогам с обрезом в руках? Если красные не уйдут, мне и домой нельзя будет вернуться: как бездомный пес, буду шататься по чужим дворам, бросив хозяйство на произвол судьбы».

Дорога пошла в гору, и лошади, тянувшие основательно нагруженную хлебом подводу, замедлили ход. Всадники, конвоировавшие подводу, попридержали своих коней.

Все ближе и ближе подъезжала подвода под охраной бандитов к Бурлацку, все боязливей билось сердце Танхума. Лошади, запряженные в подводу, стали уже приставать.

– Быстрей, давай быстрей, – сказал Танхум отцу.

Но старый Бер не спешил. Он знал, что ничего хорошего в Бурлацке его не ждет, и был настолько удручен всем случившимся, что ему все стало безразлично. Лицо его окаменело от горя, он низко опустил голову, избегая смотреть по сторонам.