Три часа

…„Пришал зима. Трещатъ морозы. На солнц искрится снжокъ.

Пошли съ товарами обозы по Руси вдоль и поперекъ“.

Только и зналъ. Все повторялъ, глядя на качающiяся тяжелыя ноги товарища, напротивъ вверху. Даже голов стало больно.

Ждановъ достаетъ открытку съ краснымъ крестомъ, на которой напечатано – „изъ Дйствующей Армiи“, и начинаетъ писать карандашикомъ. Смотритъ на потолокъ и уписываетъ по словечку.

– Писарь нашъ писалъ хорошо, – говоритъ сосдъ. – Такъ начинается… „Лети мое письмо черезъ моря, черезъ лса, черезъ высокiя горы… въ городъ Танбовъ, прямо въ квартиру полковника Волгина“… У него тамъ знакомая въ горничныхъ служила.

Но письмо не пишется, да и писать не о чемъ. Это потомъ.

Уже вечеръ. Лежатъ. Въ уголк играетъ гарманя – „Сухой бы я корочкой питалась“.

Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ух. Подхватилъ на дорог, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъ-мышкой, – ршилъ везти на войну. Собаченк обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзал прихлестнули ремешкомъ къ ножк стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка детъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.

– Изъ хорошаго дома, можетъ, – хвостъ-то отрубленъ! Сетеръ, можетъ…

– Служитъ, стерва! А? Какъ здорово-то!...

„Сетеръ“ помаргиваетъ влажными глазками, подрагиваетъ плечиками, но служитъ.

Можетъ быть, думаетъ умной маленькой головой: гд онъ? и кто они? Ему даютъ сахару, вжимаютъ въ зубы, онъ трусливо опускается на лапки и, подогнувъ огрызокъ хвоста, свой „штыкъ“, уползаетъ подъ лавку, кладетъ сахаръ и начинаетъ тихо скучать. И жестко, и вс толкаютъ ногами.

Наступаетъ долгая ночь. Потрескиваетъ остывающая печка. Сидитъ передъ ней дневальный на корточкахъ и подкладываетъ уголь. Стоитъ густой храпъ, качаются тяжелые сапоги, гремитъ и скрежещетъ подъ поломъ мерзлое желзо. Отъ фонаря ходятъ и ходятъ тни.

Ждановъ лежалъ наверху, къ окошку. Ему не спится. Все думаетъ, – на Брянскъ или на Москву? Въ Орл будутъ утромъ, еще темно. Все думаетъ, какъ это случится, – позволятъ ли ему на большой остановк сбгать на часокъ въ деревню. Бывали случаи. Станцiя тамъ узловая, на узловыхъ подгоняютъ обдъ, стоятъ. А если ночью туда?.. Дорогу хорошо знаетъ, только бы отпустили. Онъ уже загадалъ: будетъ считать. Если до сотни не почешется Рыбкинъ противъ него, – а онъ сколько ужъ разъ чесался, – тогда на Брянскъ.

Досчиталъ до восьмидесяти и теперь спшитъ. Нтъ, досчиталъ. И тутъ какъ разъ почесался Рыбкинъ, и отлегаетъ отъ сердца. Потомъ начинаетъ думать, какъ побжитъ въ деревню. Потомъ о войн, о бояхъ. Видитъ блое поле, окопы, какъ на картинк въ „Зар“. Слышитъ, какъ воютъ пули. Это онъ знаетъ: ходили на стрльбище. Тутъ начинаютъ ползать мурашки въ пальцахъ, и позываетъ сходить за надобностью.

– Орелъ-то не прозжали? – спрашиваетъ Рыбкинъ – словно не спалъ.

– Нтъ, къ утру будемъ.

Внизу бредитъ молчаливый Печонкинъ, зоветъ Пашку:

– Пашка… Пашка… Панька…

– Держи огонь! – приказываетъ дневальному Курочкинъ.

Подъ лавкой начинаетъ скулить собачка.

– Цыцъ! – стучитъ на нее штыкомъ дневлаьный.

– Молчи, Штыкъ! – приказываетъ Рыбкинъ сверху, возится и кидаетъ сахаръ.

Долгая ночь, темная ночь. Ждановъ глядитъ въ запотвшее окошко, протираетъ шапкой.

Мутно блютъ проплывающiя поля. Гд-нибудь тутъ деревни, спитъ народъ. И вспоминаетъ Ждановъ свою Скворочку, видитъ избу; на стнк, подъ часиками, купленная имъ къ Пасх картинка – „Крестьянинъ и Медвдь“. Сидитъ съ уголка стола мать, заколола къ колнк и шьетъ розовую рубаху. Горитъ лампочка. Дуня надваетъ валенки – время идти на фабрику, смна.

„Дуньку не захвачу, пожалуй“, – думаетъ Ждановъ, – на фабрик“…

Синее утро. Орелъ. Поздъ стоитъ два часа.

– Орелъ? – Орелъ.

Курочкинъ убжалъ. Слышно – будетъ прицпъ. Проходятъ, въ затылокъ, по-двое, съ мшками, въ срыхъ папахахъ. Шумятъ. Музыки не слыхать. Значитъ, еще эшелонъ.

Бжитъ мужикъ въ рыжей шапк, въ овчинномъ воротник; спотыкается на полу тулупа.

Прошелъ офицеръ, за нимъ солдатъ съ чемоданомъ у головы, кто-то въ форм, – студентъ, должно быть, – и барышня въ блой шапочк и съ платочкомъ у носа. Опять пробжалъ мужикъ съ срымъ мшкомъ, волочится за нимъ красный кушакъ, путается въ ногахъ. Три блыхъ хлба у него подъ-мышкой – вотъ-вотъ выскочатъ. Все останавливается, ищетъ глазами, дергаетъ солдатъ за рукавъ – распрашиваетъ. Три бабы бгутъ за нимъ, закутанныя въ красные, въ зеленую клтку, платки. „И чего это онъ?“ – думаетъ Ждановъ и видитъ опять – уже съ другого конца бжитъ все тотъ же мужикъ, шапка у него сдвинута, блые хлбы уже несетъ самая высокая баба, одна нога его въ двери, а голова смотритъ назадъ, и ротъ ощерился. Кличутъ его. Онъ машетъ мшкомъ на себя, зоветъ.

Вс четверо сбились въ кучку, къ стн, съ ними солдатъ. Мужикъ все дергаетъ его за рукавъ и тычетъ пальцемъ по воздуху, – разсказываетъ, должно быть, какъ искали.

Проходитъ сдой полковникъ, съ орлинымъ носомъ и черными, лохматыми бровями, тяжело опираясь на палку; за нимъ встовой съ синей тетрадью. Провели солдата съ зеленымъ лицомъ, прапорщикъ пишетъ, отрываетъ листокъ и даетъ унтер-офицеру, машетъ рукой – должно быть, отправить въ околотокъ.

Приходитъ Курочкинъ, говоритъ Шкробову:

– Нтъ, у машиниста справлялся… на Брянскъ.

Ждановъ ежится въ уголокъ, старается дышать тише. На Брянскъ!

– Прощай, Москва, златыя главки! – отзывается сверху Рыбкинъ, прыгаетъ внизъ и свиститъ:

– Штыкъ!

Нашариваетъ собачку подъ лавкой, тащитъ за лапки.

– Что, стерва… дешь!

Поздъ идетъ. Солдаты пьютъ чай. Рыбкинъ несетъ Штыка къ печк и все поглаживаетъ.

Собачка отворачивается и все моргаетъ.

– Штыкъ! – говоритъ Рыбкинъ, вшая ему на носъ баранку, – шабашъ теперь, къ нмцамъ демъ. Жилъ ты у барыни своей, супъ лопалъ… звали тебя Бобикъ, а то… Тузикъ… и знакъ у тебя на заду благородный…

– Чего собаку притащилъ, все равно бросишь… какъ по частямъ распредлютъ, – говоритъ бородатый Шкробовъ. – Штыкъ, подь сюда.

– Съ ней веселй. Я стихъ на ее сочиню.

Курочкинъ не разговариваетъ. Приладилъ ящикъ и пишетъ письмо. Ждановъ боится попасть ему на глаза. На Брянскъ! Сто двадцать пять верстъ до Брянска. Къ обду и попадемъ.

Морозное утро. Багровое солнце глядитъ въ окно. Много морознаго грохота. Лса, лса…

А какiе яркiе снга! детъ кто-то полемъ, по вшкамъ. Куда детъ? На базаръ, домой… а то за дровами… Снгири теперь по садамъ, на солнц. Приглядывается Ждановъ къ придорожнымъ деревушкамъ – бгутъ, бгутъ. Он закутаны въ соломенныя шубы, дымятъ розовыми дымками – дышатъ.

Въ ине ветлы, рыхлыя, нжныя, розовыя противъ солнца. Да какъ красиво! А ледъ на рчк зеленый, какъ на Чолкн. Бабы болтаютъ у проруби. Мимо, все мимо. Остались висть на прясл мерзлыя рубахи. Прощай, ддъ! Куда-то идетъ съ салазками… Вороны полетли за риги… Синяя церковь, будто въ Настасьин…

– Господинъ отдленный… – ршается, наконецъ, Ждановъ. – Позвольте доложиться…

И, робя, просится отпустить его побывать въ деревн, съ версту отъ останова. Тамъ будетъ обдъ, а ему на часокъ только, обернетъ живымъ дломъ.