Три часа
Шрифт:
Вотъ и рига, – покрыли новой соломой, – вотъ она, рига-то! Недавно на ней спали, на Пасх въ городки били. Снга-то что!
Ждановъ стучитъ кулакомъ въ дверь снцевъ, и такъ же громко стучитъ у самаго горла, бьетъ кровь. Знакомо скрипитъ старая дверь въ изб, спшатъ мягкiя ноги, въ валенкахъ.
– Я, мамаша… Степанъ… я!! – невнятно бормочетъ Ждановъ. – Отпирай…
Все гремитъ засовъ, все гремитъ, долго гремитъ. „Не видала такимъ“, – думаетъ Ждановъ, – „видала, карточку получили“.. И слышитъ за дверью знакомое, какъ испуганная молитва:
– Матушки… сейчасъ…
–
– Вотъ и я! – придушенно говоритъ Ждановъ, высокiй отъ намерзшаго къ каблукамъ снга. – На три часа пустили… съ машины… на войну демъ…
Мать держитъ его горячую, мокрую руку, – взяла и держитъ. Моргаетъ на поблвшемъ лиц, бормочетъ что-то невнятное.
– Машина… куда жъ это? Пойдемъ въ избу… посиди… погляди…
Топчется въ снцахъ, дрожитъ вся, не находитъ двери въ избу, а дверь открыта. Въ изб очень свтло отъ снга. Тогда было темно отъ деревьевъ, а теперь свтло – зима.
Она плачетъ, оправляя выцвтшiй, желтый платокъ, беззвучно текутъ слезы, а руки ощупываютъ солдаткое суконце; спрашивающiе и ласкающiе испуганные глаза оглядываютъ и обласкиваютъ, прилипая и къ желтому поясу, и къ красному вздувшемуся лицу, и ко всему, что въ немъ видитъ. Она садится на лавку, рядомъ, и не знаетъ, о чемъ говорить, что же теперь… Онъ глядитъ на нее, не замчая мокрыхъ морщинъ, видитъ мать, которую зналъ и знаетъ всегда одной и похожей, всегда той же. Смотритъ на кошку, на ухватъ у печки, на медвдя подъ деревомъ и крестьянина въ шапк гречневикомъ.
– Отецъ-то ухалъ… вотъ-вотъ воротится… ахъ-ты, горе-то какое! Въ казенный лсъ еще заметно выхалъ, за хворостомъ… Хворостъ намъ теперь отдали, хворостъ… сколько хочешь…
– Да вдь письмо вамъ отправилъ, что, можетъ, мимо продемъ… когда еще!
– Да письма-то изъ волости носятъ… по воскресеньямъ… Завтра принесутъ… Горе-то… Дунька на фабрик…
Она беретъ его порывисто за плечи и прижимаетъ къ его взмокшей отъ поту груди голову.
Молчитъ – и вдругъ начинаетъ всхлипывать и хрипть.
– Ну, это ты… не надо, – говоритъ Ждановъ, усилiемъ воли собирая губы, и самъ начинаетъ хрипть. – Не надо, мамаша… Сколько часовъ-то?..
Смотритъ на ходики, надъ медвдемъ. Безъ четверти часъ только. А врны? Врны, по гудку становятъ. Еще больше часу, еще много.
Она принимается ставить самоваръ; спотыкаясь на валенк, ломаетъ лучину, выгребаетъ изъ печки. А тамъ и углей-то нтъ – хворостъ. Она отбираетъ для него яички – десятокъ, еще десятокъ. Она опять жалуется, что не написалъ, а то бы напекла ватрушекъ-лепешечекъ. Она задаетъ ему незначущiе вопросы, все повторяется и спшитъ.
– За хворостомъ похалъ, за хворостомъ… А Дуняшка на фабрик…
Ужъ и сосди сбираются, ужъ и полно. Теперь не дадутъ посидть съ глазу-на-глазъ, въ тишин, – поглядть. Они спрашиваютъ про своихъ. Но онъ мало знаетъ. Двоихъ ставили въ послднiй наборъ – малолюдна Скворча. Замковъ? Замковъ въ другомъ эшелон пойдетъ, попозже. А ходики идутъ да идутъ. Сидятъ рядомъ, Ждановъ и мать, скинувшая платокъ и будто помолодвшая. И видитъ Ждановъ, что надъ ухомъ у ней плшинка, блое пятнышко. Если бы они были одни, онъ поцловалъ
бы ее въ это блое пятнышко.Пьетъ чай одинъ Ждановъ, а сосди смотрятъ. И Сидоровна, и рыжiй Андронъ, и сосдка Марья, и Степанида, и Степаниды четыре двчонки. А Ждановъ показываетъ папаху, хорошiй желтый ремень. Щупаютъ зеленое суконце. Хорошее суконце, ничего. И кормятъ ничего? Воюютъ-то все, все воюются!
– Теперь скоро, – говоритъ Ждановъ. – Войсковъ много идетъ. Насъ тыща человкъ детъ.
Собачка съ нами детъ, въ город подобрали, Штыкъ называется… Взводный нашъ Курочкинъ замчательный, душа-человкъ. Ему все чтобы въ Москву – хотлось, а поздъ сюда послали…
– Счастье теб такое… – говоритъ басомъ Андронъ. – Господь далъ, свидлись. Миколая вотъ нту… какъ жалть-то будетъ!
Смотрятъ въ окно.
– Угораздило его, дуролома, хать! – говоритъ мать и начинаетъ вытаскивать изъ самовара яички.
Говорятъ о нмцахъ, о графскомъ лс, гд нмца видали, о фабрик говорятъ, обо всемъ.
И никто не догадается уйти, оставить однихъ. А ходики уже подошли къ двумъ.
– Пора, мамаша… – съ подбирающейся оторопью говоритъ Ждановъ. – Погоню на почтовыхъ, ждутъ меня вс…
И вс цлуются, вс. Тянутся цловаться двчонки. Начинается плачь. У Жданова сводитъ губы, когда онъ подтягиваетъ потуже поясъ и проситъ Андрона заправить подъ хлястикъ.
– Въ мрку вогналъ! – говоритъ Андронъ, оглядывая спину.
– Годи, однусь… пробгусь съ тобой, – говоритъ мать, уже ничего не видя.
– Ладно. А я у двора похожу.
Ждановъ выходитъ въ снцы, гд розовато отъ солнца черезъ щели. Стоитъ въ углу тихая кадушка. Птухъ уже заслъ на нашестъ, въ уголку двора; куры вытягиваютъ къ нему головы, хотятъ прыгать. Задомъ смотритъ корова. Солома въ розовомъ ине отъ свта.
Ждановъ выходитъ на улицу, оглядываетъ рябину,
Съ оставшимися на маковк почернвшими кистями. Хлопаетъ по ней – мерзлыя.
Обходитъ вокругъ двора, видитъ засыпанное снгомъ колесо у стнки, старое колесо.
Сломалось съ годъ тому, подъ сномъ, на мостик. Вонъ тамъ. И видитъ бурый лсокъ и невидную теперь Чолкну. Рига, прощай! Прощайте, ветлы… Сколько снгу-то навалило, – поскидалъ бы теперь. И тутъ не прочищено, а то какъ стны, бывало…
Смотритъ на него изба изъ-подъ блой шапки слпой стной, съ чернымъ оконцемъ снцевъ, откуда, бывало, выскакивала кошка. На улиц двчонка сосетъ палецъ и смотритъ боязливо однимъ глазкомъ изъ-за навороченнаго платка. Поджимаются на ветл галки. детъ возъ съ хворостомъ. Нтъ, не отецъ. Ну, что же длать, не пришлось повидаться.
– Маменька… поскорй!
Ихъ провожаютъ той же дорогой, тропкой, къ Настасьину. Прощаются, и теперь только они одни. Ждановъ бжитъ, боится; мать за нимъ, въ полушубк похожемъ по цвту на ржаной хлбъ. На ней тотъ же платокъ, въ красно-зеленую клтку, какъ на давешнихъ бабахъ. Она дышитъ съ хрипомъ, а бжитъ и бжитъ, похрустываетъ. Такъ они бгутъ и не говорятъ. Словно наобгонки. Мать не видитъ дороги; видитъ только, какъ откидываются отъ снга широкiе черные каблуки.
– Степушка… мочи нтъ… – хрипитъ мать и схватывается у горла. Начинаетъ откутываться.