Три часа

– Наврядъ отпускаютъ… – сомнвается отдленный и думаетъ. – Наврядъ.

Требуетъ Курочкинъ, похлопываетъ по рук письмомъ, говоритъ – такого правила нтъ, нельзя. Смотритъ въ дтскiе глаза Жданова, которые не моргаютъ, мимо которыхъ сбоку несется за окномъ блое, и спрашиваетъ неохотно:

– Какая деревня?

– Скворча… съ версту всего… по документамъ у меня, господинъ взводный!

Курочкинъ не знаетъ никакой скворчи, но ему знакомо, что чувствуетъ сейчасъ Ждановъ: улыбнулась Москва! А тутъ и совсмъ рядомъ.

– Доложу, ладно.

Ждановъ солдатъ исполнительный, на счету. Нтъ команднаго голосу, потому и не попалъ въ учеьную команду, а былъ бы и отдленнымъ. Очень смиренъ, и лицо, каък у двушки.

Курочкинъ думаетъ о своей невст, продавщиц въ кондитерской, вертитъ на указательномъ пальц кольцо съ синимъ камнемъ и еще разъ говоритъ, что доложитъ.

Эти версты самыя длинныя. Въ гору подвигается поздъ, на станцiяхъ стоитъ долго что-то. Играютъ въ Уголк „корочку“, Вальковъ вынулъ зеркальце и приглаживаетъ усики-ниточки, Шкробовъ читаетъ уставъ полевой службы. Курочкинъ лежитъ на спин и разглядываетъ часы, какъ прыгаетъ стрлка. А завтра придетъ на вокзалъ Наташа, на всякiй случай прибжитъ по морозцу, отпросится въ магазин, а онъ уже далеко будетъ. Достаетъ изъ клеенчатаго бумажничка конвертикъ съ „электрической“ карточкой и разглядываетъ въ ладоняхъ, какъ въ ковшичк, худенькое лицо съ остренькимъ, какъ у птички, носомъ, взбитые волосы и открытую шею въ ямкахъ. Прикрываетъ лицо ладонями и цлуетъ. Отъ карточки пахнетъ ландышемъ. Прячетъ, беретъ старую газету и читаетъ о гибели цеппелина.

– Всмъ бы вамъ подсохнуть, чертямъ!

А Ждановъ считаетъ версты.

– Слушай мое сочиненiе… стихъ на Штыка написалъ! – кричитъ Рыбкинъ. – Штыкъ, сюда!

Штыкъ не выходитъ. Заглядываютъ подъ лавку. Онъ лежитъ головой въ лапки и не шевелится, защуривъ глаза. Его вытягиваютъ за лапки, но онъ огрызается. Зачерпываютъ сапогомъ и тащутъ. Тянутся къ печк головы, смотрятъ. Рыбкинъ сидитъ на корточкахъ передъ печкой со своей черной книжкой и помахиваетъ карандашикомъ. Штыка придарживаютъ между ногами, чтобы не убжалъ.

– Вотъ стихи… гм… – красня, говоритъ Рыбкинъ:

детъ съ нами въ рот Штыкъ,

Къ нашей рот онъ привыкъ,

Никакихъ командъ не знаетъ,

Кого хочетъ – всхъ облаетъ.

Будетъ нмцу отъ него,

Ну, а больше ничего!

Стихи очень понравились, просятъ прочитать еще разъ, и еще. Печенкинъ, который ночью призывалъ Паньку, проситъ списать.

– Въ письм пошлю… – говоритъ онъ. – У насъ есть стихи написанные.

Штыка тискаютъ по рукамъ. Рыбкинъ очень доволенъ успхомъ и говоритъ:

– Ужо еще сочиню, какъ Штыкъ въ атаку пойдетъ. А вотъ у насъ котъ въ молочной былъ, въ сметану провалился… а самъ черный! Вотъ было! Пять пудовъ сметаны изгадилъ!

– Выбросили?!

– Да, выбросили! Въ другой магазинъ отправили. А котъ всего себя облизалъ, опять сталъ черный! Во!

И лзетъ наверхъ. Нечего длать. Гляди въ окно – считай версты.

Вотъ и узловая. Заводы, трубы, трубы. Шумно на вокзал. Обдъ эшелону на питательномъ пункт. Строятся на перекличку. Идутъ по-двое. Ждановъ, теперь блдный, опять докладывается отдленному. А время идетъ. Все знакомое. Все. Вс трубы, вс чахлыя березки, и черный снгъ на крышахъ, грязный, знакомый снгъ. И тропка на той сторон, къ водонапорной башн, къ лску, черезъ перездъ.

– Ждановъ, къ ротному!

Съ мурашками въ пальцахъ, Ждановъ бжитъ, стараясь шагать. Прапорщикъ Королевъ стоитъ съ книжечкой, возл него фельдфебель и Курочкинъ.

– Родина здсь твоя? – говоритъ прапорщиткъ строго, а молодое лицо не строгое. – Это врно? – и глядитъ на фельдфебеля.

– Такъ точно, ваше благородiе… съ версту!

– Гм… – и глядитъ въ книгу, которую показываетъ фельдфебель. Глядитъ и на Жданова, а тотъ, не отрываясь, глядитъ прапорщику въ глаза, и ничего не прочесть на мертвомъ его лиц. – по закону я не могу отпустить на поход… не имю права…

Ждановъ глядитъ все такъ же, не моргая. Только дрожитъ у уголка рта, бьется жилка. Но прапорщикъ что-то видитъ въ его глазахъ, кусаетъ усикъ и говоритъ, хмурясь:

– Вотъ что… Я тебя отпускаю на честное слово. Понимаешь, на честное слово!

– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ такъ, что у самого звенитъ въ ух.

– Сейчасъ… – смотритъ прапорщикъ на часы въ ремешк, у кисти, – двнадцать. Къ тремъ долженъ быть! Понялъ? Къ тремъ!

– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ на весь вокзалъ.

– Опоздаешь – подъ судъ попадешь! Маршъ!

Ждановъ сшибаетъ съ ногъ подвернувшагося солдата, бжитъ доложиться по команд.

Курочкинъ куда-то пропалъ, а время бжитъ. Вотъ онъ, взводный! Взводный даетъ записку и глядитъ въ спину бгущему черезъ рельсы Жданову. Эхъ, далеко Москва!

II

Ждановъ бжитъ по рельсамъ, прямо на паровозъ, который кричитъ на него.

Перемахиваетъ канаву, скатывается съ откоса, къ тропк. Глядитъ на солнце: невысоко надъ рощей березовой, но, вдь, зима. Эхъ, часовъ нтъ! Вотъ и мостикъ черезъ Черпейку, такъ и не починили перилъ. А вотъ и дорога, въ кустахъ. Встрчная баба шарахается и долго глядитъ назадъ, пока не скрывается солдатъ за поворотомъ. Но Ждановъ ея не видитъ. Тутъ сейчасъ верстовой столбикъ и дорога на графскiй садъ. Вотъ и столбикъ, а вонъ и поля Настасьина, а вонъ и само Настасьино, съ синей церковью. Ждановъ бжитъ наперекоски, проваливается по поясъ въ канаву, подъ мосточкомъ, у болотца. А вотъ и настасьинская околица. Онъ бжитъ, не слышитъ, что кричитъ ему выбжавшая изъ третьяго дома баба въ одномъ платочк и съ вникомъ. Летятъ на него отъ крылецъ собаки, но онъ и на собакъ не глядитъ. А вотъ и лавочка противъ церкви, у лавочки взъерошенная лошаденка лижетъ столбикъ. Черная большая собака клубкомъ катится подъ ноги, лавочникова собака, Кусай, – не признала. Попадается на вызд у каменнаго училища сторожъ Парменъ, тащитъ ведро съ водой.

– Парменъ! – кричитъ Ждановъ, махая срой папахой, и не можетъ не остановиться. – Домой бжу… на войну демъ… отпустили…

Больше онъ не можетъ сказать. Глядитъ на Пармена, выпучивъ глаза, и бьетъ себя по лицу шапкой. Парменъ училищный сторожъ, ставитъ ведерко.

– Степанъ… да какъ ты?!

– Съ машины… остановка намъ… три часа… Кланяйся Анн Николаевн…

Это учительница. Господи, какъ все тутъ… все по-старому, тихо… Галки сидятъ на прясл.

– Коли! – кричитъ Ждановъ, перемахивая черезъ канаву, падаетъ въ снгъ лицомъ и выкидывается, какъ пружинный.

Наперекоски, къ ближней тропк, березнякомъ, гд ходятъ лтомъ въ Настасьино. И нтъ тропки… А дорогой длиннй на цлую версту, еще три версты будетъ, если дорогой. А снгъ глубокiй, ноги проваливаются сапоги скользятъ на пенькахъ. Нтъ, вотъ она, тропка-то, есть, вышла въ другое мсто: надо было лвй, съ края брать, а побжалъ отъ училища, по канав. Теперь хорошо. Шумятъ по плечамъ мерзлыя березки, осинки, трещитъ подвернувшаяся можжуха, хлещетъ въ лицо. Вотъ и Чолкна, зеленый ледъ, и ольшанникъ по берегамъ. Бродъ, гд въ ночномъ стояли. Луга. Вотъ она, Скворча, все тамъ… на горк. Половина на горк, а половина за горкой. детъ мужикъ въ лубяныхъ санкахъ. Нашъ? Нтъ, изъ Кошовкина, старостинъ, кривой. Ждановъ машетъ папахой, не останавливается, – мимо. Мужикъ дергаетъ лошадь и смотритъ, – чего такое? И подетъ, и будетъ разсказывать, какъ встрлся сумасшедшiй солдатъ.

Опять Чолкна, – петлю дала, – вмерзли въ нее мостки. Стоятъ дв бабы у проруби, кричатъ что-то, а Ждановъ только помахиваетъ папахой. Уж нтъ мочи, сердце колотитъ у самаго горла; все смолкло, и пропалъ голосъ. Не видитъ лица, а лицо, какъ говядина съ синькой. Бжитъ задами. Вотъ она, Скворча-то, а то какъ далеко была! А вдь вотъ она.

Вотъ и Миронинъ дворъ, и Скобковыхъ, и Кривоноса, и погорвшая передъ Пасхой, въ черныхъ стнахъ, все еще не укрытая избушка Сидоровны. И рябины наши. Вотъ он, наши рябины!..