Три часа

Пробжали больше версты. Ждановъ останавливается, смотритъ. Снгъ ржетъ глаза, и весь онъ теперь красный, въ зеленыхъ пятнахъ, – отъ солнца. Оно уже совсмъ на земл, скоро зайдетъ за „Графское“, гд пруды.

– Ну, маменька… надо.

Они одни, никто ихъ не видитъ. Кустикъ видитъ, если только онъ можетъ видть. Солнце видитъ, красное какъ клюква, но и оно хоронится за бугромъ. Снгъ похрустываетъ, отзывается, – слышитъ.

Зашло солнце. Бжитъ Ждановъ опять лскомъ, давно перемахнулъ вторую петлю Чолкны. Вотъ и Настасьино; улетли галки съ прясла. Мимо всего. Вонъ и трубы, черныя тучи въ неб.

– Такъ что явился, господинъ отдленный!

Уже темнетъ. Въ вагон душно.

– Повидалъ? – спрашиваетъ Рыбкинъ.

– Повидалъ.

– А у насъ Штыкъ убёгъ… выскочилъ, чортъ! – говоритъ разстроеннный Рыбкинъ и ложится наверхъ. Ложится и Ждановъ. Молчитъ два часа, пока не уходитъ поздъ.

Горятъ огни на путяхъ, красные и зеленые. Поздъ давно ушелъ. На станцiи тихо. Мутно горятъ фонари. И бгаетъ въ полутьм, постукивая по асфальту ноготками, потерявшiйся Штыкъ. Смотритъ, не понимая, на огни, тычется носомъ въ рельсы, вскакиваетъ снова на дебаркадеръ и нюхаетъ воздухъ, подымая лапку. Ему страшно въ невдомомъ. Онъ бжитъ къ двери и пробуетъ отворить лапкой – это онъ тоже уметъ длать. Но дверь тяжелая, и никто не выходитъ. Такъ онъ ждетъ долго-долго и подрагиваетъ отъ холода.

1915 г.