Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне

Идеальный?

Да, идеальный: все, что в нем происходило, было правильно, и это происходило снова и снова, и ничего не было чересчур много, и ничего — чересчур мало: всё — как должно быть в эпосе; рассказывающий себя мир как рассказывающая себя история человечества, такая, какой она могла бы быть. Утопично? «La utopia no existe», — прочитал я однажды на плакате, «не-место не существует». Подумаешь об этом, и мировая история приходит в движение. Моя утопическая усталость породила такое место, как минимум одно. Я испытал небывалое чувство пространства. У меня было ощущение, будто я, едва прибыв туда, впитал в себя, в свою усталость запах того места, словно был его старожилом. К этому месту в периоды подобной усталости последующих лет добавилось много других мест. Поразительно, что незнакомые люди нередко приветствовали меня, принимая за знакомого или просто так. В Эдинбурге, проведя долгие часы перед «Семью таинствами» Пуссена, показавшими наконец Крещение, Тайную вечерю и другие сюжеты на должном расстоянии, я сидел, излучая усталость, в итальянском ресторане и так уверенно — исключение, свойственное усталости, — позволял обслуживать себя, что официанты сошлись на том, что уже видели меня, причем в разных местах: один на Санторине (где я никогда не был), другой прошлым летом со спальным мешком на озере Гарда — ни спального мешка, ни озера тоже не было. В поезде, следовавшем из Цюриха в Биль, после бессонной ночи на детском празднике в честь окончания учебного года я сидел напротив такой же бледной от бессонницы молодой женщины, возвращавшейся с закрытия Тур де Свисс, где она по заданию банка, спонсировавшего велогонку, помогала участникам: вручала цветы, целовала каждого в щеку на пьедестале… Рассказ усталой женщины был таким обрывочным и непоследовательным, словно мы и так всё знали друг о друге. Один из гонщиков, победивший два раза подряд и ожидавший поцелуя, даже не узнал ее — настолько сильно, по ее словам, гонщики были увлечены; при этом рассказ ее звучал весело, в нем слышалось уважение к спортсменам. Сейчас она не собирается ложиться спать, а пообедает с подругой в Биле (она изрядно проголодалась) — и тут мне стала понятна причина особой усталости, открытой миру: обязательное чувство голода. Сытая усталость не способна породить ничего подобного. «Мы были голодные и усталые», — рассказывает в романе Хэммета «Стеклянный ключ» молодая женщина Нэду Бомонту сон о них обоих: что их связало, причем на долгие годы, так это голод и усталость. Особой восприимчивостью к такого рода усталости, мне кажется, обладают наряду с детьми — которые всякий раз, широко раскрыв глаза, нетерпеливо оборачиваются по сторонам, с любопытством разглядывая сидящих вокруг уставших взрослых, — еще идиоты и животные. Пару дней назад здесь, в андалусийском Линаресе, когда я сидел на лавке, завершив утреннюю и послеобеденную возню с заметками, один идиот, рассеянно подскакивая и держась за руку провожатого, кинул на меня потрясенный взгляд, будто увидел себе подобного или кого-то еще более странного. Сияние исходило не только из его монголоидных глаз, все его лицо осветилось; он замер на месте, и провожатому пришлось тащить его за руку — на лице его отобразилось чистое удовольствие, просто оттого, что чей-то взгляд поймал его взгляд и отнесся к нему всерьез. И это было не в первый раз: идиоты всего земного шара — европейские, арабские, японские — с детской радостью разыгрывая друг перед другом спектакли, попадали в поле зрения усталого идиота. Когда я, «изнуренный» после работы и долгой пешей прогулки по голой фриульской равнине, свернул на лесную опушку у деревни под названием Медея, я увидел расположившихся в траве утку и селезня, косулю и зайца; поначалу они решили было бежать, но вернулись к своим занятиям, продолжив щипать траву, пастись, ходить, переваливаясь с боку на бок. У монастыря Поблет в Каталонии мне повстречались на деревенской дороге два пса, один крупный, другой поменьше, «отец» и «сын», они последовали за мной, то отставая, то забегая вперед. Я так устал, что обычный страх не сработал, и, кроме того, проделав долгий путь по этой местности, я уже впитал ее запахи, так что собаки приняли меня за своего. Они даже затеяли игру: «отец» обегал меня кругом, а «сын», пытаясь его догнать, проскальзывал между моих ног. Да, думал я, это картина настоящей человеческой усталости: она открывает тебя, делает проницаемым, открывает лазейку в эпос для всех существ, и для этих животных сейчас. Здесь, может быть, уместна вставка. В каменистой ромашковой степи Линареса, куда я прихожу каждый день, я стал свидетелем совсем других событий, другого взаимодействия между людьми и животными. Расскажу главное: вот они, сидящие порознь в отдалении по одному, словно отдыхая в тени развалин или каменных глыб, на самом же деле выжидающие в засаде, на расстоянии выстрела от воткнутых между обломков горных пород крошечных клеток на гибких жердях, — никакого пространства для бьющихся внутри и от этого только сильнее раскачивающих клетки пичужек, живой приманки для крупных птиц (а тень орла пока не снижается, кружа по бумаге в тихой, жутковатой эвкалиптовой роще возле руин свинцового рудника, где я пишу на свежем воздухе под доносящиеся временами экстатические крики и звуки органных труб испанской Страстной недели). Или вот, словно резвясь, высыпающие в степь на закате дети из цыганского поселения в сопровождении пританцовывающего грациозного пса с благородной мордой, потом вдруг рычащего от нетерпения и возбуждения, словно зритель спектакля, разыгрываемого подростком, который выпускает в саванну зайца и натравливает на него пса, подгоняя выстрелами, пес быстро настигает юркающего из стороны в сторону зверька, хватает его за холку, роняет, сначала играючи, и когда тот снова бросается наутек, еще стремительнее ловит его, подбрасывает в воздух, швыряет туда-сюда, убегает в поле с трофеем в зубах — долгое, протяжное верещание зайца; спектакль завершается возвращением оравы детей в поселение: пес, пытающийся допрыгнуть до вытянутой вперед руки зачинщика, в которой — схваченный зауши, болтающийся на весу заяц, мокрый от крови, со слабеющими лапами, еще слегка подрагивающими, его тельце высоко над головами детей, в самом начале шествующей на закате процессии, — заячий профиль, в беспомощности и одиночестве плывущий над звериной мордой и человеческим лицом. Или вот, подростки, увиденные мной вчера по дороге в город из рощи у каменной ограды оливкового поля: вооружившиеся ветками оливы и стеблями тростника, беспорядочно, с криками носясь вперед-назад, раздвигая и отталкивая ногами камни, среди которых — на открытом солнце — толстая длинная змея, свернувшаяся клубком, пока почти неподвижная, если не считать резких движений головы и высовывающегося языка — еще заторможенная после зимней спячки? — потом удары палок, обрушивающиеся со всех сторон, растрескавшийся, но сильно бьющий тростник; среди дроби ударов под вой носящихся туда-сюда почти еще детей (в воспоминании я тоже присутствую при этом действе) змея наконец поднимает голову очень высоко и вместе с тем жалобно, без агрессии, без угрозы, лишь развернув капюшон (характерный жест), и в такой стойке, в профиль, с продавленной головой и текущей из пасти кровью, за миг до того, как рухнуть под градом камней, становится вдруг похожей на того зайца. Это третий образ, явившийся словно из глубины сцены на мгновение, когда поднимается занавес, разрисованный привычными фигурами зверей и людей. Но откуда во мне такое упорное желание и дальше повествовать о подобных ужасах, которые сами по себе ничего не сообщают, в лучшем случае что-то подтверждают, если то, что говорит мне та объединяющая усталость, снова и снова вызывает во мне своего рода естественный разгон, который высвобождает дыхание эпоса?

Да, но разве ты не понимаешь, что это были не просто ужасы, это видно хотя бы по тому, как ты, несмотря на желание лишь запечатлевать их, против воли едва не скатываешься в повествование и в конце лишь с помощью уловки избегаешь глагольных форм, позволяющих почувствовать причастность к прошлому? И что живописание ужасов — занятие более наглядное, во всяком случае, более убедительное, чем мирные происшествия твоей эпопеи усталости?

Но я не хочу никого убеждать. И уговаривать не хочу, даже прибегая к картинам, — лишь напоминать: каждому о его собственной усталости. А ее наглядность придет позже, в финале эссе, как только я достаточно устану.

Так в чем же, если отбросить все твои шуточки и зарисовки, суть, корень этой последней усталости? Как она проявляется? Как к ней подступиться? Дает ли она уставшему возможность действовать?

Но она сама по себе есть наилучшее действие, с ней самой не нужно нарочно что-то делать, она и есть начало, действие — «положить начало», говорят обычно. Ее «началоположение» есть учение. Усталость учит — она практична. Чему? В истории мысли было понятие «вещи-в-себе», однако то время прошло, объект не обнаруживает себя сам по себе — только взаимодействуя со мной. Но виды усталости, которые я имею в виду, возрождают это старое представление и делают его наглядным. Более того, они дают вместе с представлением идею. Более того, в идее вещи я прикасаюсь — как бы щупаю руками — к постулату: какой вещь обнаруживает себя в настоящий момент, такой она не просто является, но именно такой она и должна быть. И еще: в фундаментальной усталости вещь не обнаруживает себя сама по себе, но всегда наряду с другими вещами; пусть их будет совсем немного, зато под конец все они сойдутся вместе. «Сейчас еще и собака лает — всё разом!» И в завершение: такие виды усталости хотят, чтобы их разделили.

С чего вдруг так философствовать?

И правда — может быть, я еще не так сильно устал. В час последней усталости философских вопросов не задают. Это время и есть место, это временное место и есть история. Что есть, то и становится. Другое становится мной. Двое детей под моим усталым взглядом — это и есть я. И то, как старшая сестра тянет брата через кафе, обретает смысл и обладает ценностью, и нет ничего более ценного, чем все остальное. Дождь, который падает на запястья уставшего, так же ценен, как вид идущего с той стороны реки человека, и это так же хорошо, как и красиво, и так и положено, и так и должно быть впредь, и, самое главное, это истинно. Как сестра (я) брата (меня), я тащу себя за штаны, и это истинно. И относительное в глазах уставшего представляется абсолютным, и часть — целым.

Где же обещанная наглядность?

У меня есть картина «всего в одном»: нидерландские натюрморты семнадцатого века с цветами, где как живые сидят рядом жук, улитка, пчела, бабочка, и хотя никто из них не подозревает о существованни другого, на мгновение, на мое мгновение, все существуют вместе.

Можешь ли ты быть наглядным, не прибегая к картинам?

Садись — ты ведь тоже подустал за это время — на каменный бордюр проселочной дороги или, еще лучше, ведь так ближе к земле, рядом со мной по-турецки прямо на дорогу, на зеленую полоску травы, бегущую посередине. Как, однако, одним рывком постигается в цветном отражении мировая карта «всего вместе»: предельно близко к земле и в то же время на верном расстоянии мы видим изгибающуюся гусеницу одновременно с длинной, как червь, зарывающейся в песок многоножкой, а ее — одновременно с муравьем, который рывками ползет по оливе, таща кусочек лыка, на наших глазах скрутившийся в восьмерку.

Никаких фоторепортажей, только повествование!

В пыли андалусийской проселочной дороги два дня назад двигался, так же торжественно медленно, как статуи скорбящей Богоматери, которые здесь, в Андалусии, возят по улицам на платформах во время Страстной недели, дохлый крот, под которым, когда я перевернул его, обнаружилась цепочка из поблескивающих золотом жуков-могильщиков; а несколькими неделями раньше, зимой, я присел на такой же дороге в Пиренеях, точно так же, как мы сейчас, и наблюдал, как падает снег крошечными зернистыми снежинками, неотличимыми на земле от крупных песчинок, но при таянии оставлявшими странные лужицы, темные пятна, совсем не похожие на пятна от дождевых капель, гораздо более крупные, беспорядочные, медленно впитывавшиеся в пыль; а когда-то, ребенком, ростом примерно с нас сидящих, я шел по такой же австрийской проселочной дороге на рассвете с дедушкой, босой, так же близко к земле и также бесконечно далеко от ямок в пыли, выбитых каплями летнего дождя, — моя первая, снова и снова повторяющаяся картина.

Наконец-то в твоих сравнениях работы усталости появились не только уменьшенный масштаб вещей, но и человеческий масштаб! Но почему в роли уставшего всегда только ты один?

Предельная усталость всегда настигала меня не только как моя, но как наша. В Дутовле, в Карсте, старики выпивали ночью за барной стойкой, и я словно побывал с ними на войне: усталость проецирует на человека, о котором я ничего не знаю, его историю. Эти двое с влажными, зачесанными назад волосами, худыми лицами, потрескавшимися ногтями, в свежих рубашках — сельские рабочие, labradores, которые весь день гнули спину в глуши и, в отличие от остальных посетителей, проделали долгий пеший путь сюда, в бар; так же, как и тот в углу, который в одиночестве поглощает еду, чужак, разлученный с семьей и отправленный фирмой для проведения монтажных работ на завод Land Rover в Линаресе; так же, как и тот старик, который ежедневно грустит об умершей жене на краю оливковой рощи, с собачкой у ног, уперевшись локтями в развилку ствола. Идеально уставшего «посещает видение», только иное, нежели сновидцев в Библии или в «Одиссее»: без призраков, показывая ему то, что есть. И сейчас я если и не устал, то достаточно нахален, чтобы поделиться своей фантазией о последней ступени усталости. На этой ступени восседает усталый Бог, усталый и бессильный, но в усталости своей — на толику большей, чем усталость самого усталого из смертных, — вездесущий, так что взгляд его, где бы он ни был воспринят и осознан, источает все же некую силу.

Довольно о ступенях! Расскажи о пригрезившейся тебе усталости, как получится, вперемешку.

Спасибо! «Вперемешку» — это под стать мне и моей проблеме. Итак, Пиндарова ода уставшему, а не победителю! Устало примостившись на лавке, представляю апостолов, на которых снизошел Святой Дух. Озарение усталости меньше говорит о том, что нужно сделать, чем о том, что можно оставить незавершенным. Усталость — ангел, что прикасается к пальцам спящего волхва, пока другие волхвы спят без снов [8] . Здоровая усталость — уже отдых. Уставший подобен Орфею, к которому стекаются свирепые звери, чтобы предаться совместной усталости. Усталость сообщает разрозненным одиночкам общий ритм. Филип Марлоу [9] , частный детектив, тем успешнее и остроумнее распутывал преступления, чем больше проводил ночей без сна. Уставший Одиссей добился любви Навсикаи. Усталость делает тебя молодым. Усталость как нечто, превосходящее «я». Все становится таким удивительным в ее, усталости, покое — как удивителен бумажный пакет, который несет под мышкой удивительно неспешный мужчина по удивительно тихой улице Сервантеса! Сущность усталости: в канун Страстной пятницы лежали когда-то в пасхальную службу на животе деревенские старики в церкви перед престолом, красный парчовый плащ вместо синего рабочего костюма, с загоревшими загривками, из-за постоянного напряжения покрывшимися узором из многоугольников, подобным узору почвы; умирающая бабушка в безмолвной усталости усмиряла весь дом, одолевая даже неисправимую гневливость мужа; и вечерами здесь, в Линаресе, наблюдал я, как приходит усталость к маленьким детям, которых приводят в бар: никакой жадности, никакого хватания чего ни попадя, только игра. И все-таки надо ли говорить, что даже в таких глубоких образах усталости продолжает существовать разделенность?

8

Отсылка к сюжету, изображенному на капители колонны в соборе Святого Лазаря в Отене (Франция).

9

Герой романов и рассказов Раймонда Чандлера.

Хорошо, прекрасно: в наглядности твоей проблеме не откажешь (хотя во всем этом еще столько косноязычия, характерного для мистиков). Но как теперь сотворить такие виды усталости? Искусственно поддерживать бодрствование? Отправляться куда-нибудь межконтинентальными рейсами? Делать марш-броски? Браться за геркулесов труд? Вгонять себя, экс пери монтируя, в предсмертное состояние? У тебя есть рецепт утопии? Допинг бодрости для населения в виде таблеток? Или в виде порошка, который растворяют в минеральных водах на курортах в стране неутомимых?

Я не знаю рецепта, и для себя самого — тоже. Я знаю одно: такую усталость не запланируешь; она не может быть намечена заранее, как цель. Но я также знаю, что она никогда не появляется беспричинно, но всегда после тягот, в переходном состоянии, в момент преодоления. А теперь давай встанем, выйдем на улицу, к людям, чтобы видеть, ожидает ли нас там маленькая всеобщая усталость и что она нам расскажет.

Но разве настоящую усталость, как и правильный вопрос, характеризует стояние, а не сидение? Как говорила старая сгорбленная женщина в парке, в который раз подгоняемая уже седым, но вечно спешащим сыном: «Ах, ну посидим же еще!»

Да, посидим. Но не здесь, в безлюдном месте, под шелест эвкалиптов, одни, а на обочине бульваров и улиц, рассматривая прохожих, быть может уже присматриваясь к джукбоксу.

Но во всей Испании нет ни одного джукбокса.

Здесь, в Линаресе, есть один, к слову, очень редкий экземпляр.

Расскажи.

Нет. В другой раз, в эссе о джукбоксе. Может быть.

Но перед нашим выходом на улицы города — еще одну картину усталости!