Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне

Хорошо. Это будет и мой последний образ человечества: умиротворенного в последние свои мгновения, отдавшегося космической усталости.

Послесловие

Клетки для птичек, расставленные в саванне, не были приманкой для орлов. Мужчина, сидевший поодаль, ответил, что он выносит их в поле, в каменистую местность, чтобы послушать птичье пение; оливковые ветки, воткнутые рядом с клетками в землю, должны были не привлекать орлов, а склонять чижей к пению.

Второе послесловие

Или чижи все-таки прыгали ради парившего в небе орла, которого люди для разнообразия хотели увидеть в пикирующем полете?

Линарес, Андалусия, март 1989 года

Эссе о джукбоксе ( Повествование )

Dar tiempo al tiempo [10] .

Испанская поговорка

And I saw her standing there [11] .

Леннон/Маккартни

10

Позволить вещам идти своим чередом (букв, дать время времени, исп.).

11

И я увидел ее стоящей там (англ.). Строка из песни «The Beatles» (1963).

Собираясь приступить к давно задуманному эссе о джукбоксе, он купил на автовокзале в Бургосе билет до Сории. Остановки находились в крытом внутреннем дворе; утром, когда отправлялось одновременно несколько автобусов — в Мадрид, Барселону и Бильбао, — тут было полно народу; теперь, после обеда, стоял только автобус в Сорию с парой случайных пассажиров и открытым, почти пустым багажным отделением. Когда он передал чемодан стоявшему у автобуса водителю — кондуктору? — тот произнес «Сория!» и тронул его за плечо. Путешественник хотел еще что-то подметить в характере местности и поднимался и спускался с платформы, пока не заработал мотор. Продавщица лотерейных билетов, с утра сновавшая в толпе, больше не показывалась на опустевшем перроне; он представил ее обедающей где-нибудь у рынка в Бургосе: на столе стакан темно-красного вина и пачка рождественских лотерейных билетов. На асфальте расползлось большое пятно; только что уехавший автобус, должно быть, долго газовал, таким густым был черный слой, исчерканный следами множества подошв и колес чемоданов. Путешественник нарочно пересек пятно, чтобы добавить свой отпечаток к другим, будто мог заручиться добрым знаком для своего начинания. С одной стороны, он убеждал себя, будто вся затея с эссе о джукбоксе — что-то несущественное или случайное, а с другой, подступаясь к новому тексту, он, как обычно, был подавлен и непроизвольно искал прибежища в благоприятных предзнаменованиях и знаках — хотя ни минуты им не верил, упрекая себя фразой о суеверии из «Характеров» Теофраста, которые читал в пути: «Суеверие есть страх перед божественным». Но все же бесчисленные отпечатки подошв, перекрывающие друг друга, белым по черному, исчезающие за пределами пятна, были образом, который он мог взять в дорогу.

Даже то, что он приступит к эссе о джукбоксе именно в Сории, было запланировано давным-давно. Сейчас начало декабря, а прошлой весной в самолете он наткнулся в журнале на очерк об этом отдаленном городе на Кастильском плоскогорье. Сория находится в стороне от транспортных артерий и уже тысячу лет остается словно за пределами истории, будучи самым тихим и укромным местом на всем Пиренейском полуострове; в центре и на окраине, одиноко высясь на пустоши, сохранилось несколько зданий романского стиля со скульптурами; несмотря на невеликий размер, Сория — столица, центр одноименной провинции; в Сории в начале XX века жил Антонио Мачадо, учитель французского, молодой супруг, довольно скоро — молодой вдовец, детально запечатлевший в стихах эту местность; Сорию, вознесшуюся на тысячу метров, омывают у подножия медленные воды Дуэро, по берегам которой — мимо тополей, названных Мачадо «поющими» («alamos cantores») из-за соловьев («ruisenores»), живущих в густой листве [12] , и между тесно обступившими каньон утесами — широкие дороги, согласно иллюстрированному очерку, ведут в неизведанное…

12

См. стихотворение Антонио Мачадо «A un olmo seco».

В эссе о джукбоксе он надеялся прояснить, какую роль играл музыкальный автомат в разные периоды его довольно долгой жизни. Почти никто из знакомых, которых он, проводя шуточное маркетинговое исследование, расспрашивал в последние месяцы, ничего толком не знал об этом предмете. Одни, среди которых был, разумеется, и священник, лишь пожимали плечами и качали головой, недоумевая, как такое вообще может интересовать; другие принимали джукбокс за автомат для пинбола; третьи даже не знали этого слова и начинали понимать, о чем идет речь, только при словах «мьюзикбокс» или «радиола». Но именно неутихающая досада оттого, что не все могли разделить его опыт, именно неведение и равнодушие и побуждали его взяться за этот предмет, тем более что времена джукбоксов в большинстве стран миновали (да и сам он, похоже, мало-помалу расставался с возрастом, в котором хочется торчать перед автоматом и жать на кнопки).

Конечно, для начала он почитал так называемую специальную литературу и, разумеется, тут же почти всё забыл; следовало опираться прежде всего на собственный опыт. Кроме того, написано о джукбоксах было крайне мало; главной книгой оставался, пожалуй, вышедший в Де-Мойне, на американском Среднем Западе, «Complete Identification Guide to the Wurlitzer Jukeboxes» [13] Рика Боггса. Если читатель и запомнил что-то из истории джукбокса, так это следующее. В Америке времен сухого закона, то есть в двадцатые, в подпольных барах были установлены музыкальные автоматы. Происхождение слова «jukebox» точно неизвестно: то ли от «joute», джута, то ли от глагола «to jook», «танцевать», имеющего предположительно африканские корни. Во всяком случае, когда-то негры на Юге, закончив работу на джутовых плантациях, встречались в так называемых joute points или juke points и за пять центов выбирали в музыкальных автоматах Билли Холлидей, Джелли Ролла Мортона, Луи Армстронга, которых не транслировали радиостанции, все без исключения принадлежавшие белым. Золотой век джукбокса начался с отмены сухого закона в тридцатые, когда повсеместно стали появляться питейные заведения; даже в табачных лавках и парикмахерских обычно имелся автомат с пластинками, из-за тесноты — не больше кассового аппарата, рядом с которым он и размещался на стойке. Расцвет джукбокса закончился, ясное дело, с началом Второй мировой, когда использование пластика и стали пришлось строго контролировать. Металл заменили деревом, а в разгар войны производство полностью переключилось на вооружение. Ведущие производители джукбоксов, «Вурлицер» и «Зеебург», изготавливали антиобледенители для самолетов и электромеханику. Другая история связана с формой музыкальных автоматов: они должны были выделяться «на фоне не всегда красочной обстановки». Главным человеком в фирме, соответственно, был проектировщик: в то время как у «Вурл и пера» основой конструкции стала арка, «Зеебург» использовал прямоугольный корпус с колпаком, причем, судя по всему, было взято за правило, чтобы каждая новая модель отличалась от предыдущей, но сохраняла привычный вид; провалом стал оригинальный джукбокс в виде обелиска, на котором вместо светящегося колпака была чаша со встроенным динамиком, откуда музыка неслась прямо в потолок. Проектируя новые варианты, ограничивались лишь световыми элементами и оформлением: павлин, непрерывно меняющий цвет; пластик, раньше цветной, теперь под мрамор; декоративные планки, прежде из искусственной бронзы, теперь хромированные; прозрачные люминесцентные трубки, в которых перемещались пузырьки «по эскизу Пола Фуллера [14] », — читатель и очевидец наконец узнавал имя одного из главных героев и подмечал, что бессознательно интересовался им с того самого момента, когда впервые застыл, изумленный, перед громадиной, сияющей всеми цветами радуги, в мрачной подсобке.

13

«Полный определитель музыкальных автоматов Вурлицер» (англ.).

14

Пол Фуллер (1897–1951) — американский дизайнер, создавший облик многих моделей джукбоксов фирмы «Вурлицер».

Автобус двигался из Бургоса в Сорию на восток через пустынную Месету. Казалось, в автобусе, несмотря на множество свободных мест, собралось больше людей, чем обитало снаружи на всем голом плоскогорье. Небо было серым, облачным, редкие поля между скалами и глинистыми участками лежали под паром. Девушка с серьезным лицом и широко раскрытыми мечтательными глазами, не останавливаясь, как в испанских кинотеатрах или на бульваре, грызла семечки, на пол дождем сыпалась шелуха; группа парней со спортивными сумками всё подбрасывала кассеты водителю, который охотно ставил их вместо послеобеден ной радиопрограммы, музыка раздавалась из динамиков над каждой парой сидений; пожилая супружеская чета сидела молчаливо и неподвижно, мужчина, казалось, совсем не замечал, как один из парней, проходя мимо, каждый раз ненароком толкал его; даже когда один из болтавших подростков, поднявшись и разгуливая по салону, оперся, не прекращая говорить, о кресло старика и жестикулировал прямо перед его лицом, тот стерпел это без единого движения, не отодвинув газеты, края которой загнулись от взмахов над его головой. Вышедшая из автобуса девушка пошла, укутавшись в пальто совершенно одна через плоскогорье, словно по дикой степи, без единого дома на горизонте; на полу возле ее сиденья осталась груда шелухи, впрочем, меньше, чем можно было ожидать. Плато запестрело островками светлых дубовых рощ не выше кустарника, дрожащих серой увядшей листвой, а после почти неприметного горного перевала на границе между провинциями Бургос и Сория (по-испански, как путешественник узнал из карманного словаря, слово «перевал» означало еще и «гавань»), чьи скалы поросли сосновым молодняком, сиявшим коричневыми стволами, — многие сосны, впрочем, как после бури, были вырваны из скудной почвы или расколоты — теснота, надвигавшаяся с обеих сторон дороги, снова раздвинулась в уходящую вдаль пустошь. Время от времени шоссе пересекали ржавые рельсы заброшенной, местами уже скрытой гудроном железнодорожной ветки, шпалы поросли травой или вовсе исчезли. Водной из деревень, незаметной с дороги из-за нагромождений камней, между которыми петлял, постепенно пустея, автобус, о стену дома билась табличка с названием улицы; за окном деревенского бара угадывались лишь руки играющих в карты.

В Сории было холодно; холоднее, чем в Бургосе, и люто холодно в сравнении с приморским Саи-Себастьяном, местом его вчерашнего прибытия в Испанию. Но снега, на который он здесь надеялся как на компаньона, так сказать, своего предприятия, не было. На продуваемом всеми ветрами автовокзале он сразу записал время отправления автобусов в Мадрид или хотя бы в Сарагосу. Снаружи, на трассе у окраины города, среди ветхих домишек, высоко вздымающихся каркасов новостроек и заваленных щебнем пустырей (все это обычно ему нравилось), грохотали, разбрызгивая грязь из-под колес, фуры, словно привязанные друг к другу, сплошь с испанскими номерами. Увидев среди них британский, а следом еще и понятный с первого взгляда, но непереводимый слоган на брезенте, он почувствовал на миг что-то родное. Так раньше, когда он надолго осел в таком же чужом ему испанском городке, где никто не знал языков и не было иностранных газет, он искал прибежища в местном китайском ресторане, где не понимал ничего, но чувствовал себя защищенным от царившего повсюду, будто спрессованного испанского языка.

Смеркалось, очертания расплывались. Указатели сообщали о далеких столицах вроде Барселоны и Вальядолида. Он шел с тяжелым чемоданом по улице — путешествовал он уже давно и хотел остаться в Сории до нового года; центры неприметных на первый взгляд испанских городов чаще лежат внизу, на пустошах, где нет ни единого строения, спрятавшись в долинах высохших рек. Так или иначе, ночь он проведет здесь. Раз уж он оказался в этом месте, — он ощущал это как своего рода обязанность, — стоит узнать его поближе, оценить по достоинству (но сейчас, каждую пару шагов перекладывая чемодан из одной руки в другую, то и дело уступая дорогу местным, которые уже начали кичливый вечерний променад, это не удавалось), кроме того, у него было время и на эссе о джукбоксе, и вообще, в чем он себя, как часто случалось, убеждал, на этот раз твердя греческий глагол, почерпнутый из Теофраста: scholazo, scholazo [15] .

15

Scholazo, Scholazo (др. — греч.) — букв, «иметь свободное время, досуг».

Между тем он думал только о бегстве. Для воплощения его замысла друзья предлагали ему, кочевавшему уже несколько лет, кто — вторую квартиру, кто — третий загородный дом, пустовавший зимой, среди полной тишины, но в средоточии цивилизации и, главное, родной с детства речи, вдохновлявшей его (и успокаивавшей), только руку протяни. Однако мысли о бегстве исключали возвращение. О немецкоязычной среде он уже и не помышлял, как, впрочем, и о Ла-Рошели, где он оказался пару дней назад; на фоне Атлантики, низких светлых домов, кинотеатров, безлюдных переулков, башни с часами в старом порту, который напоминал ему о детективах Сименона, действие которых разворачивалось здесь, и, разумеется, на фоне повсеместно звучащей французской речи, он чувствовал себя чужаком; не рассматривался и Сан-Себастьян, с его куда более теплым воздухом и легко обозримой полукруглой бухтой в так часто свирепствующем Бискайском заливе, где ночью на его глазах вода поднялась во время прилива до берегов баскской реки Урумеи — речные волны столкнулись с морскими, и в баре, хотя толком и не освещенном, холодном, будто он не работал годами, стоял джукбокс испанского производства, без какого-либо дизайна. Возможно, назрела необходимость запретить себе бегство, назад, по своим же следам, и продвигаться лишь все дальше и дальше через континент; возможно, после многолетнего напряженного существования, теперь, без обязательств и привязанностей, для того, чтобы начать писать, если письмо вообще требует каких-то оснований, ему требовалось регулярно погружаться в бесприютность, которую как раз предстоит преодолеть, в угрожающие ежедневному течению жизни пограничные ситуации, усугубляя это, наряду с писательством, разведкой на местности и контактом с ней — в одиночку, без учителей и желательно на незнакомом языке.

Сбежать он хотел не только из этого города, но и от своей темы. Чем ближе он был к Сории, намеченному месту сочинительства, тем менее значительным представлялся ему предмет эссе. Подходил к концу 1989 год, по всей Европе изо дня в день столь многое и столь, казалось бы, легко менялось, что он представлял, как некто, перестав следить за новостями, например добровольно заточив себя для написания научного труда или проведя несколько месяцев в коме после аварии, при чтении первой же газеты принял бы ее за экстренный выпуск, в котором рассказывалось, как сокровенные мечты порабощенных и разделенных народов континента за ночь стали реальностью. Этот год даже для него, чье происхождение было лишено связи с Историей, а детство и юность едва ли оживлены, но уж точно осложнены историческими событиями (с их тянущими подбородок юбилеями), был годом Истории: один-единственный раз она, наравне с другими формами, может стать рассказывающей себя сказкой, самой реальной и действенной, самой небесной и самой земной. Пару недель назад один знакомый из Германии, взволнованный предстоящей поездкой к открывшейся в одночасье Берлинской стене с целью стать «непосредственным свидетелем Истории», упрашивал его отправиться с ним, чтобы «достоверно запечатлеть» события «в образах и слове»; и что же? — он тотчас отложил «работу, изучение материала, подготовку», инстинктивно, отстраненно, без размышлений (но представляя, как уже на следующее утро в центральной государственной газете появится изящно оформленная первая подборка поэтических свидетельств Истории, а послезавтра — первый текст песни). И сейчас, раз уж История день за днем рассказывала великую сказку о мире и человечестве, рассказывала себя, очаровывала (или это лишь вариация старой истории с привидениями?), здесь, вдалеке, в окруженном степями и каменистыми пустошами, равнодушном к истории городе, перед орущими телевизорами — всеобщая тишина установилась лишь однажды, после новости о гибели человека при обрушении строительных лесов — он хотел написать о таком отрешенном от мира предмете, как джукбокс, о вещи для «беглецов из мира», как он говорил, об игрушке, в которую, если верить литературе, «охотнее всего играли американцы», но лишь в короткий период «лихорадки субботнего вечера» [16] после окончания войны. Существовал ли сегодня, когда каждый день был исторической датой, кто-то смешнее, кто-то потеряннее его?

16

Отсылка к названию американского фильма «Saturday Night Fever» (1977) с Джоном Траволтой в главной роли.