Три грустных тигра

(Ибо он помнит, ибо не забывает, ибо все еще не позабыл, ибо все еще помнит, ибо прошлое представляется ему потоком беспорядочных, движущихся фотокартинок, отрывком из старого фильма, который показывали в кинотеатре где-нибудь в квартале Луйяно или в Лаутоне, на отшибе, у черта на рогах, где и крыши уже совсем не те, что в городе, и номера телефонов уже не буковка в начале, а потом цифры, и даже не просто цифры, их вообще нет, потому что нет надобности ни в цифрах, ни в буковках, ни в номерах. Нету там телефонов. Не нужны они. Кричишь кого надо и все. Проще некуда.

Там, на окраинах, мы играли в союзников и фрицев, и фрицы с союзниками же были шоферня, водилы тех колымаг, которые со временем стали называть автобусами, а пока они еще не автобусы, а совсем даже омнибусы, трамваи или как бишь их, а я был сорви-голова, и однажды моя подошла ко мне на остановке и, перекрикивая рев полудохлых рыдванов, сказала, что залетела, а я переспросил: «Что, в положении?» — и она, все еще сквозь рев рыдванов, кивнула, вот так, головой, вот так. Потому я знаю, что такое воспоминание, и знаю, что он, этот человек, вспоминает. Но то, что он вспоминает, не важно. Потому. Потому, что они то, что есть.

Воспоминания. И ничто иное. Ах он подлец! Это надо же отправить, заслать человека, куда он его заслал, отправил, и там одного кинуть. Ни спасения, ни даже попытки спасения, темница его была в крепости внутри еще одной крепости, тюрьмы Лекумберри, и никто его оттуда не вызволит. Подлец. Вот он кто. Этот тип, этот кровожадный тиран, этот палач народов, этот, Сталин, никто иной. Это он его заслал. Я точно знаю. Как же мне не знать. Я сам его на моей колымаге довез до причала Мачина, а там он сел на паром, той ночью светила девятая луна. Да, сеньор, его, собственной персоной. Его, его.

Убийцу. Того самого мужика, потому что он не баба и не ребенок и не извращенец, потому что одет он как мужик, хоть и поступил по-бабьи, изменник, наставил рога другому мужику, старику, тому, что читал рукописи. Да еще из-за спины.)

Из-за кресла, выбросив руку, скорее, в ralenti [75] движения, чем в самом движении, в застывшем жесте, в запоздалом рывке, опровергающем движение, но все же в движении. Убийца, Хакобо. Сантьяго, Яго, Диего. Как бишь его. Вон тот. Мольнар, Меркадер, как бишь его распроклятая фамилия. Он. Это он меня убил. Что значит, откуда я знаю? Да как же, мы были с ним вдвоем в комнате, больше никого, я сидел вот тут, в кресле, в качалке, в каталке, где теперь медленно умираю в не сладкой и не горькой и не кислой и не грустной и не важной агонии, медленными шагами медленно отхожу туда, откуда меня призывают, а у меня за душой ни слеповидения, как у Тамарии, ни моторизованных предсмертных хрипов Рамона Йендии, ни даже грязной связи, какая была у старика Ангусолы с его дочкой Софонзибой (красивые имена, скажите? я их вычитал у Фолкнера, а он, в свою очередь, вычитал, да неверно, в какой-нибудь энциклопедии или еще где, где писали про Софонисбу Ангиссолу, итальянскую художницу эпохи Возрождения), вообще ничего. Ничего. Вот так. Он стоял там, сзади, а я сидел тут, спереди, один (он) позади другого (меня), и таким манером, один сзади, другой спереди, все, читка, просмотр, да что угодно прошло бы «на ура», если бы только этому малому не взбрело вдруг накинуться на меня с выпученными глазами и воткнуть что он там воткнул мне в голову, сверху, сзади, сзади и сверху, и вот я тут, выпучив глаза (а может, и серое вещество), загибаюсь, а вы все выспрашиваете, или вы выспрашиваете, а я все загибаюсь, сыплете вопросами, и все мне да мне, и ни одного ему, тому, кого вы лишь знай валтузите по морде, по все еще выпученным глазам, колотите, колошматите и даже не спросите, где у нас с ним болит.

75

Здесь: видимость (итал.).

Вот так! Держите крепче! Не уйдет! Врет, не уйдет. Держите и вяжите (без разницы) да покрепче. Держите его! Крепче держите! Врет. Не. Уйдет. Вот так. А ну, держите его! Отлично.

Алехо Карпентьер

ПОГАНЯ [76]

Чтение должно занимать ровно столько времени, сколько звучит Pavane pour une infante d'efuncte на тридцати трех оборотах в минуту.

I

76

Avis au traducteur: Monsieur, Vous pouvez traduire le titre — «Chasse au Vieil Homme», S. V. P. — L’Auteur.

L’importanza del mio compito non me impede di fare molti sbagli… старик задержался на этой фразе, усеченной удрученным шипением, подумал: «Не выношу диалогов», одновременно переводя мысль на французский, чтобы попробовать на слух, и изобразил на своем почтенном, чтимом, учтивом лике улыбку, подобие засахаренного оскала, быть может, потому, что из открытого окна, с косяками, выстроившимися эскадрой вокруг рамы, свежевыкрашенными ставнями, спущенными жалюзи, верхним карнизом, проглядывающим сквозь портьеры прибывшего из Антверпена легкого муслина, золочеными петлями, щеколдами того же желтоватого бронзового оттенка, пазами, напротив, удивительной белизны, шпингалетами, задвижками и ореховыми косяками, выбеленными маслом льняного семени и широкой доской, уставленной горшками, крынками и вазонами с землей, засеянными лилиями и подсолнечниками, где, однако, он не увидел цветов в белоснежном сиянии, ибо они были посажены не на подоконнике, а снаружи, на краснокирпичном солнцепеке, вне полосатой защиты козырька, погоде в угоду, как предпочитала выражаться Атанасия, сведущая в простонародных присловьях ключница, сквозь залитое светом отверстие лились нежданные сладостные мелодии. Музыка доносилась не из граммофона, мурлычущего что-то родное, отдающее мелизмом, а издалека, то были не флейты-пикколо, не лютни, не дульсимеры, виуэлы, систры, спинеты, рабели, кларнеты, кифары или цитры, а струны балалайки, перебираемые в поисках терменвоксовских созвучий, по-киевски, «Киевский Термен», долетевший в воспоминаниях о нивах Украины. «Не выношу диалогов», — произнес он по-французски, думая, как бы это прозвучало по-английски. Мужчина — тот, что был моложе, ибо там присутствовали двое, — старик и юноша, и один в силу обстоятельств относительности должен был быть моложе другого, он-то и смотрел сейчас на собеседника, — заходился в вымученных взрывах довольного хохота, услышав фразу, оброненную с аллюзией на цитату. Старик, — ибо если кто-то из двоих, находящихся в горнице, убранной ворсистыми иркутскими коврами, был престарел, то ему, пригнутому к земле годами и воспоминаниями, и выпадало быть старше, — он-то и смотрел сейчас, обернувшись, и где-то в вышине, увидев огромный распахнутый рот своего ученика-фактотума в ракурсе визуального auris sectio [77] , заметил, мысленно помечая в блокноте, губы (две), нёбо, заднюю дужку, глотку, миндалины (или ниши последних, удаленных в предпубертатной тонзиллоктомии), алый, как стяг, язык, зубы (едва ли тридцать два), собственно зубы на нижней челюсти и на верхней, резцы, клыки, малые коренные, моляры и зубы мудрости, и, поскольку тот не переставал смеяться, уж безо всякой причины, разве что свидетельствующей о недалекости, он увидел дышащие влагой нёбную занавеску, язычок (вновь), гортань, переднюю дужку, снова язык (тот же самый?), миндальные ниши и нёбно-глоточную дужку, одонтологическая усталость навалилась на него, и он вернулся к книге. Молодой, — ибо из двоих погруженных в opus magna, который ненавистный и ненавидимый мастер держал в руках, он был моложе, — отметил своей раздосадованной сетчаткой форзац, закраину, переплет, ярлычок, наугольник, корешок, корешок блока, нитки, рисованную концовку, оттиски, капталы, тканевую обложку, бумажную обложку, брошюровку печатных листов, верхний обрез, нижний обрез, передний обрез, иллюстрацию, верхнее поле, внешнее поле, суперобложку, надпись на корешке, и небрежно пробежал глазами текст. Мгновение спустя он уже отвлекся от искусства переплета, от библиографических ссылок, от книжной номенклатуры, чтобы ощутить под непромокаемым макинтошем, который, сообразуясь со случаем, наглухо застегнул, невзирая на знойные тропические ветры, продувавшие плоскогорье, и поверх ладно скроенного пиджака нащупал локтем и предплечьем остро заточенный колющий топорик на короткой рукояти из белого отполированного тика. Затем перевел взгляд с книги на благородные седины и подумал, что ему придется рассечь кожу головы, затылочную кость, пробуравить мозговые оболочки (а — твердую, б — паутинную, в — мягкую), чтобы впиться в мозг, протаранить мозжечок и, возможно, дойти до продолговатого костного мозга, все зависело от первоначальной силы, фактора, способного вмешаться в его смертельную инерцию. «Не выношу диалогов», — вновь произнес старец, теперь по-русски, но думая, как то же самое прозвучит на немецком. Именно эта фраза-ритурнель побудила его нанести удар.

77

Золотого сечения (лат.).

II

Он отшвырнул сигарету, скрученную из маисового листа, потому что непостижимым образом она отдавала полентами его детства, сладкими кукурузными пудингами, сантьяжскими послетрапезными тайюйо, и увидел, как внезапный белесый снаряд упал подле кованой решетки с вертикальными, толстыми, многогранными прутьями, сплетавшимися вверху ограды в барочные узоры из симметричных выбросок, каллиграфичных фрагментов и разнообразно окаймленных виньеток. Калитка оказалась подъемной и приводилась в движение рычагами, шкивами, кабелями, пружинами, турникетами, штифтами, блоками, кремальерами, поворотами винта, анкерными колесами, сцеплениями зубьев, пазами и, в довершение, случайной рукой дежурного цербера, удовольствовавшегося простым запоминающимся паролем, который он продекламировал своим баритональным голосом:

Queste parole di colore oscuro vid’io scritte al sommo d’una porta; per ch’io: «Maestro il senso lor m’e duro».

И поздравил себя с превосходным итальянским произношением, слетавшим с уст подобно заунывному грегорианскому причитанию, но улыбка, вызванная его Дантовой terza rima, увяла, стоило лишь ему услышать ответ привратника, который мягко выводил адские напевы на безупречном старотосканском:

Qui si convien lasciare ogni sospetto; ogni vilt'a convien che qui sia morta Noi siam venutti al loco ov’io t’ho ditto che tu vendrai le genti dolorose, c’hanno perdutto il ben de lo’nteletto.

Теперь уже он желал лишь, чтобы примитивные скрытые подъемные механизмы вознесли наконец заржавелую дверь с остроконечными прутьями, впивавшимися в предусмотрительно зацементированную площадку. Бредя по разветвляющимся тропкам из приморского гравия, отороченным вулканической породой, он взглянул на внушительный chateau-fort, возвышавшийся уже прямо над ним. Он увидел фасады в бредовом перемешении стилей, где Браманте и Витрувий оспаривали первенство Эрреры и Чурригеры, а образцы ранней платерески сливались с примерами позднего барокко, и если фронтон казался классически треугольным, греческим или усложненным, то это была не более чем праздная игра в загадки, ибо другая часть портика ни в коем случае не была треугольником, а кое-где по антаблементу, между балдахинами и архитравами, он заметил фризы, и как в правом, так и в левом крыле скрывалось по кружальной арке, поддерживающей каталонские своды, походившие на пустые гробницы, хотя некоторые импосты говорили о наличии, по крайней мере, каких-то эстетизирующих функций, однако его немало беспокоило, что внутренняя поверхность свода придавала камню вид, вызывающий нежданные размышления. Верхняя консоль с ее выступающими выпуклыми членами, отягощенная излишествами лепнины, навела его взгляд на величественный модильон, безупречно разукрашенный в традициях рококо. Но к чему целых три стрельчатых арки, заметно асимметричных: равносторонняя, приподнятая и мавританская? Означало ли это, что выдающиеся лепные элементы, сбоку представлявшие собой четверть круга, — овалы? Уж не оси ли то грядущих отклонений? Странный, даже парадоксальный способ постройки фасада, поскольку букраний вместо вогнутого карниза, который все мы узнаем с первого взгляда благодаря его профилю в четверть круга, затушевывался по краям, уже у капители впадал в круговой эксцентриситет и выдавал некоторое формальное сумасбродство в нижней части колонны — внезапно по всему facade высыпали колонны самых различных ордеров: ионические, коринфские, дорические, дорикоибанические, соломоновы, фиванские, а между капителями и плинтами простирались, на удивление, фусты и стволы, и наш посетитель поразился, увидев плинты между основанием и нижним карнизом, у пьедестала, а не между фризом и архитравом, куда, уверяли его, привыкли помещать их зодчие и прорабы в этих экзотических краях. Ключом для него стал замковый камень, как в часовнях; он понял, что на правильном пути, что не обманулся, ибо тут же нашлись и ожидаемые пурпурные астрагалы, и порфировые архитравы, и аканты с канелюрами бордо и шартрез. Вот оно, место встречи с собственной судьбой в истории: он ощутил, что вместо плазмы по его малому кругу кровообращения и периферийным сосудам течет ртуть. Он приблизился к входу с дентикулами по-над кретоновым навесом и вычурными шнурочками маркизы и решил постучать, но прежде еще раз окинул взглядом памятную дверь, не нуждавшуюся в надписи: «Per me si va ne la citt'a dolente… lasciate, etc».

III

Любопытная дверь, едва не сказал он себе, рассматривая фрамугу, представлявшую собой обычную раму, однако выполненную из кварца, полевого шпата и слюды, каковые, он знал, вместе составляют гранит, и плиту такую плотную, что, не будь та стальной, он подумал бы — железная, с защищающей от загрязнений дощечкой на месте замочной скважины, хотя бронзовый молоток находился ровно там, где положено: на фрамуге, разделяя нижние и верхние панели и указуя на одну из трех петель, также позолоченных. Он не стал стучать. К чему? Для этого ему понадобилась бы железная рукавица.

Отворили, наверняка приведя в воздействие какую-то камеру либо фотоэлемент, и он вошел, перешагнув порог под притолокой без труда и удивления. Однако стоило тяжелой двери захлопнуться у него за спиной, как он почувствовал страх, поспешил прислониться к косяку и, ощутив спиной стальные конструкции, отлитые в Акроне, штат Огайо, откинулся на косой срез. Глазам его предстало нечто неописуемое. С улицы весь особняк выглядел подобием замка, форта или каземата из-за отсутствия триглифов и метоп над ежистыми выпуклостями на безошибочно дорическом фризе, кроме того, софит не выдавался на опрокинутых регулярных ступенях, некоторые участки решетки представляли собой крепостную стену в миниатюре, наличествовали выносы, укрепленные под прямым углом, и, помимо всех этих отступлений, которые сами по себе нарушали всяческий порядок, он заметил наблюдательные вышки, бойницы, выступы, потайные дверцы, воротца, плохо или вовсе не проветривавшиеся, зубцы на манер парапетов на торце, покрывающие броней крыши и террасы с галтеля, а во дворике мощнейшие опоры и контрфорсы охраняли толщу стены неподалеку от невиннопотаенных жалюзи укромной беседки в окружении цветущих жасминовых кустов, рассаженных в шахматном порядке, вверху же, на потолке, опалубка скрывала амбразуры, своего рода tromp-l’oeil [78] , а ассиро-римские зубцы, в свою очередь, скрывали готические аркбутаны, а из венецианских окон с определенно излишними фонариками и подоконниками готовы были в любую секунду выглянуть крупнокалиберные мушкеты, трубки для метания камней, старинные лафеты, карабины, а меж горгулий и гиппогрифов мог возникнуть зловещий асимметричный силуэт меткого franc-tireur. Все это утвердило его в мысли, что он среди товарищей — людей вооруженных. Но теперь здесь, внутри, на него навалился cauchemar бесноватых декораторов. Правда, как страшный сон, он брезжил уже в левом крыле дворика, где в качестве pendant для укромного gazebo [79] стоял старый круглый храм на хороводе колонн, меж которыми, сквозь изящные изгибы портика и немые пилястры, виднелась могильная плита, очевидно предназначенная для похоронных ритуалов. Но это, это… Может, лучше ретироваться или, еще лучше, дать дёру? Исключено — дверь была герметично закрыта и защищена щеколдами, крюками, засовами, запорами, перекладинами, задвижками, замками и шпингалетами, явно способными выдержать внезапный, даже Геркулесов удар, к тому же он рисковал испачкать плечи и рукава макинтоша, под которым прятал стальное орудие, предположительно правосудия — или убийства, по мнению экзегетов и клеветников.

78

Обман зрения (фр.).

79

В дополнение (фр.); бельведер (англ.).