Три грустных тигра

«Мне вспоминается один мой приятель, любитель, не самый сильный, который по вечерам играл в своем клубе. Среди противников был такой, что все время обыгрывал его, и это начало ему надоедать. Однажды он позвонил мне, рассказал, в чем беда, и попросил помочь. Я велел ему читать побольше, и, сам увидит, скоро все переменится. Он ответил: „Хорошо, так я и поступлю, а пока подскажи, что мне делать, когда он так-то и так-то ходит“. Показал мне дебют, который обычно разыгрывал противник, и объяснил, что именно так ему претит в развитии партии. Я объяснил, как избежать этой неприятной позиции, и напомнил о некоторых общих моментах, но в особенности настаивал на том, чтобы он читал книги и действовал в соответствии с изложенными там идеями… Через пару дней я встретил его сияющим. Едва завидев меня, он принялся рассказывать: „Я последовал твоим советам, и это сработало. Вчера я дважды выиграл у этого субчика“». Так говорил Маэстро, давая свои Последние Уроки. Я не послал бы его выбирать скакунов, но улавливал какую-то связь между его учениями и коанами о летящей стреле, и, узнай я в один прекрасный день, что Смерть желает сыграть в шахматы на мою жизнь, я попросил бы только об одном: чтобы за меня играл Капабланка. Этот буддийский мудрец с ярким именем — ангел-хранитель, истинная причина того, что единственный хороший фильм посредственного Всеволода, которого идиоты от кино величают Гран Пудовкини, единственное его прозрение называлось «Шахматная горячка»: Капабланка — главный герой и комик этой картины и, как и черный конь, выскальзывающий в финале из его легких пальцев и падающий на белую доску снега, — чуть больше и чуть меньше, чем символ.

Он изящно обогнул площадь у яхт-клуба, вновь свернул на Пятую авениду, и мы покатили под самыми соснами, освещенные, ослепленные, изрешеченные сияющим водоворотом Кони-Айленда и электрическим ликованием баров и пылающими фонарями и ярким скоплением встречных фар. Когда мы оказались на темной площади у Кантри-клуба, Куэ опять с головой ушел в езду. Это уже зависимость. Дорожный запой, сказал я, но он не расслышал. Или я не сказал? Мы рассекали проспект и ночь в коконе скорости, теплого нежного ветра, запаха моря и деревьев. Приятная зависимость. Он обратился ко мне, не повернув головы, погруженный в улицу и в двойное опьянение. Тройное.

— Помнишь, как Бустрофедон играл словами?

— Палиндромы? Этого не забудешь. Я не желаю их забывать.

— Тебе не кажется странным, что он упустил самый лучший, самый сложный и самый простой, устрашающий? Я тут, я.

Я разобрал по буквам, прочел задом наперед и лишь потом сказал:

— Нет, не особенно. А что?

— А мне вот кажется.

Город стал квантовой ночью. Световой бомбой летела она сбоку, заливая желтыми потоками то рубец поребрика, то людей на тротуаре в ожидании автобуса, то бледные узорчатые деревья, которые рассыпались на ствол и ветви и листья и терялись за темными фасадами; а еще она бело-голубоватым плотным лучом тщилась охватить больше пространства сверху, но лишь искажала предметы и человеческие фигуры болезненной фантастичностью и иногда отражалась в хризолитовом окне, где разворачивалась какая-нибудь семейная сцена — чужая, а потому неизменно веющая уютом и счастьем.

— У покойного Бустрофедона, твоего — не меньше, чем моего, — друга, — я чуть было не ляпнул: «Да неужто!», — был один недостаток, помимо грубости. Помнишь, той ночью, — черт, его до сих пор это гложет: не просто воспоминание, а обида на прошлое, — так вот в чем ошибка: он всегда видел слова как написанные и никогда как произнесенные, так что это были и не слова вовсе, а буквы, анаграммы, игры с рисунками. А меня заботят звуки. По крайней мере, одно ремесло я постиг до конца.

Он, как обычно, театрально умолк, и я вгляделся в его профиль: дрожащие губы, едва различимые в янтарном свете приборной доски, вот-вот должны были снова заговорить.

— Скажи что-нибудь.

— Зачем?

— Ну, что тебе стоит.

Он нетерпеливо взмахнул рукой, подгоняя меня.

— Ладно, — я чувствовал себя как-то нелепо: в звуковой ловушке: будто проверял воображаемый микрофон, подмывало сказать: раз-раз, но я сказал: — Так, подожди, — снова замолчал и в конце концов произнес: — Лилия не палиндром, а или — палиндром.

Отдадим почести Покойному, столь осуждаемому ныне.

С губ Куэ слетел знакомый и одновременно неведомый шум.

— Морднилап илиа морднилап ен яилил.

— Это что такое, — спросил я, улыбаясь.

— То, что ты сказал, только задом наперед.

Я расхохотался, не исключено, что в восхищении.

— Я на записях этой фишке выучился.

— Как у тебя так получается?

— Очень просто, как писать наоборот. Только нужно часами записывать всякую херню, передачи с жуткими диалогами, которые и проговаривать, и слушать невозможно, беседы в тишине, сельские драмы или городские трагедии с персонажами не правдоподобнее Красной Шапочки, которых ты должен озвучивать нечеловечески наивными голосами, зная, что из-за твоих связок — это называется эвфония — волком тебе не бывать, в общем, разбазаривать время, будто оно вернется к тебе, как вода к тритону, брызжущему на фонтане у въезда в тоннель.

Я попросил его проделать фокус еще раз. Куэкого хрена. Куэрена.

— Как тебе?

— Бесподобно.

— Да нет, — отмахнулся он от лести, как от поклонника, просящего автограф. — Я спрашиваю, на что похоже?

— Не знаю.

— Послушай-ка снова, — и он обратил еще пару фраз.

Я не знал.

— Похоже на русский, правда?

— Возможно.

— Адварп йикссур ан ежохоп?

— Не знаю, скорее, на древнегреческий.

— А ты, бля, откуда знаешь, на что он был похож?

— Ради бога, тоже мне секрет. То есть у меня есть приятели с философского, так они на нем говорят, — с гаванским акцентом, хотел я сказать, но Куэ не был настроен шутить.

— Говорю тебе, похоже на русский. У меня отличный слух. Если б ты послушал запись целиком, точно понял бы: испанский — это русский наоборот. Любопытно, да? Странно.

Нет. Удивило меня другое, да и то не тогда, а сейчас. Тогда меня удивило, что в голосе Куэ не было и следа выпитого. И в том, как он вел, тоже. Удивили упоминания о времени, тритонах и воде. Но, очарованный его словесной эквилибристикой, я прохлопал единственный раз, когда Арсенио Куэ отозвался о времени как о чем-то более или менее ценном.

XVI

Мы въехали в Гавану по улице Кальсада. На Двенадцатой горел зеленый, и мы пролетели мимо театра «Лисеум», как буддийская стрела — дзен! вместо: дзынь! — видеть не могу «Трочу» с ее извилистыми садами и бывшим первоклассным санаторием (который в конце века находился, бог ты мой, в отдаленном загородном поместье под названием Ведадо: что возвышает его в глазах нашего Ле Куэрбюзье, считающего, что музыка — это движущаяся архитектура), теперь превратившимся в убогий лабиринт развалин, и театром времен колонии, ныне отелем, даже не отелем, а траченной временем, полуразрушенной ночлежкой, эти руины не оставят меня невозмутимым, ибо незабвенны для меня. На Пасео мы встали в пробку.

— Серьезно, что ли?

— Что серьезно?

— Ты серьезно, что русский — это испанский наоборот?

— Серьезнее не бывает.

— Святые угодники! — возопил я. — Мы сосуды, сообщающиеся парусники. Это же тютелька в тютельку подпадает под теорию Бустрофедона о том, что кириллица (он говорил: кюриллица/кюлиррица) — это латиница наоборот и по-русски ее можно прочитать зеркально.

— Бустрофедон всегда шутил.

— Ты сам знаешь, шуток не бывает. Все говорится всерьез.

— Или в шутку. Жизнь была тотальной шуткой для него. Или для Него, как пожелаешь. Ничто человеческое было ему не божно.

— То есть для него не было ничего серьезного. Следовательно, не было и шуток. Аристотелевская логика.

Куэ тронулся. Изобразив прежде ртом восклицательный знак, Джиммидинкуэ.

— Мать твою, чувак, — сказал он, — если я закину тебя на этой машине времени жить к софистам, никто особо не соскучится.

— Кто бы говорил, тебе-то не хватает разве что остановить свою квадригу, «Катр Шве», вылезти и убить корову, чтобы погадать на ее печени, наступать ли нам дальше на Сарды или возвращаться к морю. — Он улыбнулся. — Предлагаю нам с тобой составить досократовский дуэт. Из нас вышли бы отличные Дамон и Финтий.