Три короба правды, или Дочь уксусника

Артемий Иванович брюхом своротил цветочный горшок, стоявший в нише на лестнице, и тот разлетелся на куски.

— Вот так всегда бывает, — сказал Артемий Иванович. — Стоишь в сторонке, цветешь на радость людям, несешь в их зачерствелые сердца аромат духовности, а тебя раз — брюхом, и растопчут.

Он наступил на черепок и тот хрустнул под его галошей. Артемий Иванович поднял ногу, озадаченно осмотрел ее, и пошел вниз, держась за стенку.

— Я вот что, Степан, думаю. Нас, цветков, надо охранять. От всяких брюх. Ты не смейся! Я вот что решил, Степан. Брошу я тебя к едреной матери. С твоими женами, тещами и дитями. Довольно я на тебя ишачил, захребетник! Женюсь и пойду в художники. Я Его Высочество великого князя Владимира Александровича как облупленного знаю. Я ему на свадьбу в семьдесят четвертом адрес писал. Он меня враз в Академию пропишет, стоит только напомнить. Я ему так и скажу: «Ваше Высочество! Главное в наше время, когда втаптываются в грязь…» — Артемий Иванович оглянулся на растоптанный горшок. — «Когда втаптываются в грязь священные для любого русского человека понятия самодержавия, православия и народности, а основы потрясаются до самых устоев!» — Артемий Иванович схватился за перила и потряс их. — «В это время все усилия наши должны быть направлены на пристойное кормление, унавоживание и возлияние охранительных тенденций в живописи и искусстве. Я лично готов послужить примером в этих возлияниях и возглавить особую «Батально-охранительную мастерскую», существование которой давно назрело и перезрело…»

— Эк пана Артемия развезло, — крякнул Фаберовский.

— Это ж когда мне везло? Что ты чушь то городишь? Никогда мне не везло. Верно, Лукич?

— Точно так, ваше благородие!

— Кстати, Лукич, как плотник-то выглядел? — спросил поляк.

— Мастью — измайловец, а по росту — второй роты правофланговый.

— Прощай, благородный старик. Один ты в этом мире открываешь мне двери надежды… — Артемий Иванович облобызал швейцара и вывалил на улицу, потеряв галошу.

— Галошу надень! — окликнул его поляк.

— Я ему о высоких материях. А он мне о низменном сворачивает! — Артемий Иванович бросил на снег поданную галошу и поддал ее так, что она перелетела через рельсы конки, едва не долетев до дома Балашовой. — Я, Ваше Высочество, уже и две картины задумал: «Арест пропагандиста исправником Жапушко» и «Городовой Неглистный доставляет пьяного мастерового в IV участок Рождественской части». В этих картинах все будет взято прямо из жизни, просто как у передвижников, но не так, как у передвижников, а отнюдь наоборот, без тенденций и направлений. А то что ж такое! Генерал-майор Ярошенко рисует нигилистов, и еще гордится этим! И вполне серьезно полагает себя порядочным человеком на генеральской пенсии!

— Что-то в меня сомнения закрались, Агриппина Ивановна, — сказал кухмистер, глядя через окно сверху на то, как поляк пытается надеть шапку Артемию Ивановичу на голову, а тот мотает головой и сбрасывает ее наземь. — Разве дельному человеку может взбрести в голову заниматься художествами, будь он хоть трижды пьян? Василиска, Глашка, одевайтесь! За ними пойдете. Поглядите, куда женишок со своим начальником отправятся. Если не врут — то на Сергиевскую, рядом с варгунинской обжоркой, в австрийский дом, а если нет — то далеко не ходите, обратно возвращайтесь. Агриппина Ивановна, щеки им с носами жирком гусиным натри. Обморозят, не дай Бог, так уж и Артемий Иваныч не захотят взять.

— Да я у Лукича спрашивала уже, он говорит: натуральные господа.

— Цыц, баба, тащи жир, я сам их сейчас наштукатурю!

Когда обряженные в шубы и густо намазанные жиром, Василиса с Глафирой вышли из подъезда на Шпалерную, темные силуэты дорогих гостей качались уже на углу с Гагаринской, напротив свечной лавки Варгунина. У самых казарм роты дворцовых гренадер Артемий Иванович упал. В одной калоше, без шапки, он то и дело падал в сугробы, откуда неизменно был изымаем поляком.

— Что женишок-то, фальшивый? А, Глашка? Окажется художником, будешь патреты свои голышмя представлять, — с затаенной завистью уколола Василиса сестру.

— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и голышом. Давеча, мы когда с мамашей в баню ходили, — Глафира указала рукой на другую сторону Шпалерной, — одна дворянка про меня сказала: этакой фигуры за всю жисть не видала. А потом по-французски заговорила, чтобы меня в смущение, видать, не вводить. Гро, говорит, дондон. Вот так!

— Артемий Иваныч твой уже и с четверенек не встает, так на карачках на Сергиевскую и завернул.

— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и на четвереньках. Зато на Сергиевскую, как батюшка и говорил. Прямиком к генералу. Многим ли позволено к генералам на четвереньках ходить!

— Ох, и женишка ж ты себе нашла, Глашка! Вот его сейчас заарестуют! У австрийского посольства тумбу облевал!

— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и облевал. Городовой вон под козырек взял и прочь припустил. А жандарм, глядика-сь, поднимает его да от снега отряхивает!

— Повезло ж тебе, Глашка, зараза! У, змея подколодная! — застонала Василиса, до боли в суставах сжимая кулачки.

Тем временем Артемий Иванович, отряхнутый и прислоненный к стенке, завершил свою нескончаемую речь к великому князю Владимиру так:

— И потому, Ваше Высочество, вы, как брат Государя, командир гвардии и президент Академии Художеств, должны мне как академику живописи шесть тысяч жалования и еще столько же на обзаведение бдительно-охранительной мастерской на первый случай. И дров с квартирою. И кистей с красками побольше, потому как Репин сказал, что у меня, как у гения, их очень много уходит.

— Пан жандарм, — обратился Фаберовский. — Подержите пана Артемия, чтоб не упал, пока я зайду до их превосходительства.

Но едва он сделал шаг в сторону крыльца, как дверь черевинской квартиры с треском распахнулась и из нее выскочила наспех одетая женщина в шубке, а следом, пьяный, без шинели, в накинутой синей конвойной черкеске поверх нательной рубахи, сам генерал Черевин.

— Вон! — завизжал Черевин, топая сапогами. — Может, его еще царем сделать?! Да кто он такой! Выкрест, буфетчик на вокзале в Гатчине! Да я его выпороть велю!

— Не губи, Петюша, он же мне денег заплатил! — всхлипнула женщина, трясясь то ли от холода, то ли от страха.

— Что?! И сколько же?! Желаю знать, за сколько же мне было дозволено вас отыметь? За тысячу! — Черевин хлопнул себя по колену. — А-а-а! Да таких как ты на Литейном за эти деньги двенадцать дюжин на неделю купить можно! Мне это называется по-благородству! По-человечеству! А меня, оказывается, имеют! Это ты меня имеешь! Мужу твоему скажу, чтоб больше ноги твоей здесь не было!

Но дама не желала уходить, все еще надеясь, что генерал остынет и позовет ее обратно.

— Это кто? — спросил у жандарма Артемий Иванович, удобнее устраиваясь у того щекой на погоне.

— Госпожа Федосеева, Елена Ивановна, — доложил жандарм.

Черевин наклонился и поднял большой слежалый кусок снега. Но тот упал, не долетев до Федосеевой нескольких шагов.

— А, вас-то мне Бог и послал в трудную минуту! — воскликнул генерал, увидев поляка с Артемием Ивановичем. — Побейте эту суку камнями, как где-то там сказано. За тыщу рублей сына лавочника — офицером в гвардию! Мне Варгунин за своего оболтуса три тыщи дал — солдатом!

Артемий Иванович отцепился от жандарма и швырнул кусок льда в Федосееву. Он не попал, но заставил ее отступить на шаг.

— Ату ее, ату! — закричал Черевин, в восторге хлопая ладонями по коленям.

И кинул еще кусок снега. Фаберовский тоже присоединился к Черевину. Минуты три никто из них не мог попасть в цель, пока наконец Артемий Иванович не изловчился и не засветил ледышкой Федосеевой в лоб. Она всхлипнула и побежала.

— Гоните ее, гоните, — сказал Черевин, тяжело дыша. — Гоните ее до самого Литейного! А я уже стар стал для этого. Пойду, прилягу. Жандарм, отведи меня домой. А вы потом возвращайтесь, я вам по чарочке поднесу.