Три месяца, две недели и один день

— Мне ничего не надо говорить. Просто ответь моей девочке, когда она снова позвонит, и всё. Это же такая малость, Дерек, разве нет?

— Ты не ненавидишь меня? — вдруг спрашиваю я, тихий и желающий закрыться в своей скорлупе, но Джейсон лишь опускает руку на моё правое плечо, побуждая меня сесть:

— За что мне тебя ненавидеть?

— Да за всё подряд, — кисти моих рук соединяются друг с другом воедино, и пальцы тесно граничат между собой. В чём-то я даже приветствую это болезненное сжатие и добровольный дискомфорт. — За развод. За всё то, что сейчас. И за мою особенно сегодняшнюю бесполезность. Я думаю, что устал, Джейсон.

— Мы же это уже обсуждали. Устал не ты, а все мы. И никто не был бесполезен. Временные трудности, осложнения… Они случаются у всех команд без исключения. Но хочешь, я тебя заменю? На пару-тройку игр? А уж после Рождества будем смотреть, как поступить дальше.

— Я не хочу враждебной атмосферы. А она непременно возникнет, если ты сделаешь это. Остальные не поймут. Посчитают, что ты меня выделяешь.

— Но ты мне как сын.

— Я был тебе как сын, — поправляю бывшего тестя я, говоря в принципе явные вещи, с которыми не поспоришь. Мне, правда, не нужно, чтобы он посадил меня на скамейку запасных, исходя из былого родства и того, что когда-то я был вхож в его дом на постоянной основе, и этот добрый жест создал напряжение внутри команды. Но Джейсон лишь хмурится и смотрит на меня странно неодобрительно:

— Я всё ещё отношусь к тебе именно так, Дерек. Поэтому, если надумаешь, просто дай мне знать, — и на этом он выходит из номера, но сомкнувшаяся вокруг меня, словно кокон, тишина не длится сильно долго. Лежащий где-то позади, мой телефон снова напоминает о себе, и в этот раз я уже принимаю входящий вызов, отыскивая сотовый буквально на ощупь.

— Да.

— Привет.

— Ты всё ещё у меня дома, так?

— Мне показалось, я могу остаться. Я ошиблась? — прерывающийся голос и нехарактерное словно заикание заставляют меня чувствовать себя самым последним ублюдком на свете особенно в свете того, что за все эти дни я слышу его и Лив в первый раз, а происходит это, отнюдь, не по моей инициативе. Должно быть, я умею бросать, разрывать связи, за которые визуально цепляюсь вроде бы всеми фибрами души, и делать больно так же эффективно и со всей основательностью, как вообще не считал в своём случае возможным. Теперь мои переживания о том, что меня поглотит расстройство, а Оливия это непременно различит и, может, даже вдоволь им насладится, кажутся чуть ли не смешными. Я настолько закрылся буквально в мгновение ока, что теперь слышу в произносимых словах скорее лишь жёсткость, но никак не горечь и мольбу. Или же я закрылся задолго до этого момента, ещё сразу после поцелуя, а начинаю осознавать это лишь сейчас? — Ладно… я… Мы уедем до того, как ты вернёшься.

— Мы?

— Здесь моя мама. Я не хотела быть одна и попросила её приехать.

— Мне это совершенно неинтересно.

До того сохраняя непроницаемое молчание, я перебиваю её на полуслове. Ззначительная часть меня… Она довольно сердитая и наполненная агрессией из-за того, что в моём доме без моего на то разрешения находится моя бывшая тёща, но где-то за вызванной этим фактом резкостью прячется не иначе как забота. Желание узнать, как они там вдвоём, что вообще привело Оливию к этому спонтанному в моём понимании решению, и становятся ли их отношения менее натянутыми и тревожными. Или же общение с Мэриан лишь делает ситуацию и самочувствие только ещё более нездоровыми и потенциально травматичными внутри. Я только не могу спросить, открыто показать собственную душу и запретить что бы то ни было, когда у меня и так никогда не было особенных прав указывать, а сейчас они отсутствуют и подавно, и когда Оливия даже не хочет понимать, что больше никогда не будет одна. Что у неё уже есть мой ребёнок, наш сын, и с ним она просто не должна ощущать одиночества.

— Почему ты так говоришь? Почему переменился?

— Потому что это нынешний я, — сжав телефон до боли в пальцах и до треска костей, произношу я, вмиг лишаясь остатков внутреннего равновесия, что превращает мой голос в что-то несогласованное, громкое и опасное. — И ему не нужны ни твои звонки, ни чтобы ты присылала отца, ни запоздалое беспокойство, — для переживаний что обо мне, что о моих спортивных достижениях или наоборот об их отсутствии правильное время уже ушло. Может, вот сейчас Лив потому и молчит в ответ, что ей нечего сказать и возразить. В том или ином виде мы всё это уже проходили, те же разговоры и настроения, и мгновения, когда ни у неё, ни у меня просто не находилось слов. Признаться честно, жутко уставший, я хочу лишь повесить трубку, оставить всё это в покое и переместиться во времени на месяц-полтора вперёд, чтобы только узнать, что у меня вот-вот родится ребёнок. Я уже так близок к прикосновению к клавише отбоя, когда в моём ухе звучащий на некотором отдалении шорох сменяется тихим, но противостоящим мне голосом:

— Нет, ты не такой. Я видела и вижу тебя настоящего, и настоящий ты… Сейчас он просто очень расстроен, и я хочу лишь…

— Думаешь, скажешь мне, что спорт — это ещё не вся моя жизнь, и эти дни тут же забудутся, будто их и не было?

— Раньше всегда забывались. Ты знал и никогда не терял из виду, что в мире есть нечто более важное, чем работа. Что это в значительной степени лишь заработок… — я киваю незримо для неё и в такт собственным абсолютно идентичным мыслям, но то давнее положение вещей уже прилично устарело, и ненавидеть это так легко. То, что мы оба помним, как всё было, и ощущаем эту огромную разницу по сравнению с тем, что есть сейчас, и никогда не желаем изменить хоть что-то, что ещё возможно отстроить заново, единовременно друг с другом. Вот что я презираю в нас и в себе. То, что при всей моей несомненной любви к баскетболу по сути своей исключительно материальная составляющая медленно, но верно, кажется, начинает мне если и не заменять, то уж точно заслонять собой людей и ощущения.

— Я больше не хочу говорить. У меня был тяжёлый день, — сегодня, сейчас я отдал Лив и этому короткому и непродолжительному разговору всё, что только мог, и внутри у меня нет больше ничего. Звенящая пустота не в счёт. И всё равно по какой-то причине ответная пассивность где-то в душе или в голодном желудке зарождает лишь печаль и удушье.

— Тогда отдыхай. Мы покинем твой дом утром. И благополучно вам добраться, — и прежде, чем я прихожу к мысли, что, несмотря на всю ситуацию, мне, может, не стоит быть таким невыносимым и мерзким, на линии уже возникают неприятно звучащие и бередящие до спазмов в животе гудки. Перезвонить же я не решаюсь. И, надо сказать, в последнее время это далеко не первая вещь, относительно которой мне кажется крайне неуютным и даже неправильно-невозможным совершать поступки, способные стать окончательными и бесповоротными.

***

— А если эта? Как она тебе?

— Слишком белая, — нахмурившись посреди прохода, я ощущаю на себе изучающий взгляд Лилиан. Он слишком пристальный для того, чтобы мне удалось его визуально проигнорировать, даже если бы она не была моей сестрой. Я стараюсь не думать о нём сильно много и направляюсь дальше по отделу для новорождённых.

Мы встретились здесь около получаса назад сразу же после того, как, благополучно приземлившись в аэропорту, я сел за руль машины, оставленной на парковке, и приехал в огромный гипермаркет вещей и мебели для дома. Но с тех пор мы совершенно не продвинулись в достижении поставленной цели, и я уже начинаю сомневаться во всей этой затее. Нет, мне, конечно, нужна кроватка, да и не только она, а масса других вещей помимо неё. Просто я не знаю, чего именно хочу, и провожу рукой по следующему деревянному экземпляру чисто из любопытства, чем под воздействием некоторой зарождающейся симпатии. Лилиан не удаётся замаскировать свой опечаленный вздох под свойственные дыханию обычные звуки. Как только я оборачиваюсь, она, смотря на меня, выглядит почти виноватой и будто скорбящей, словно у нас с ней кто-то умер.

— Не уверена, что что-то может быть слишком белым, — её плечи поднимаются вверх и опускаются вниз, выдавая неуверенность своей обладательницы в обращении со мной. В то же время кончиками пальцев Лилиан прикасается к небольшим мягким игрушкам, свисающим над кроваткой, и те, потревоженные очередным вниманием, начинают забавно колыхаться. — Так же, как и слишком тёмным.

— Тогда она просто белая, — исправляюсь я, соглашаясь с довольно опытном дизайнером в лице своей сестры, знающей всё необходимое о тканях, их разновидностях и вообще существующих оттенках цветов, — что в моём понимании совершенно непрактично. Испачкать её может быть очень легко, а отмыть трудно.

— Хорошо, с этим я, пожалуй, согласна, но что в таком случае не так с предыдущей моделью, которую мы видели? Она ведь серая, если ты помнишь.

— Она обычная.

— Без столика для пеленания или возможностей к трансформации они все будут выглядеть очень простыми.

— Ну, мне это не подходит, — говорю я громче необходимого, что вовсе не полезно, учитывая мой статус и то, как быстро меня могут узнать, и тут же, осмотревшись вокруг, понижаю голос обратно. — Я не хочу ничего из того, что ты упомянула, но банальное удобство не должно отменять красивых деталей.

— Ты говоришь прямо как Лив.

— Что? — я замираю, как вкопанный, не дойдя до очередной кроватки, на этот раз бежевого цвета. Клянусь, мои глаза мгновенно начинают сканировать окружающее пространство, будто уши услышали вовсе не то, что действительно было сказано, и, хоть это и длится не более пары секунд, я становлюсь как в воду опущенный, потому что всё должно быть совсем не так.

Ни один будущий отец не ходит по детским магазинам со своей сестрой. И не думает о том, как будет выглядеть комната малыша, без своей жены и его матери. И не занимается тем, что обычно делают двое, фактически в одиночку. Но Лив нет ни со мной, ни здесь, и в то же самое время это та причина, по которой я скорее убиваю собственное время, чем действительно подхожу к делу со всей ответственностью. Мне просто не хочется домой, туда, где я также могу её не обнаружить и резко осознать, что накануне она не бросала слов на ветер. Что они были не просто бессмысленными угрозами и заверениями. Что ответом на мою очередную угнетающую попытку убедить самого себя в отсутствии внутренней зависимости стали лишь честность и правда.