Три месяца, две недели и один день
Шрифт:
— Я понимаю, как прежде, уже никогда не будет, но…
— Знаешь, ты как шарик, — вдруг говорю я в потолок, перебивая её, потому что эти слова не находятся в перечне тех, которые хочется слышать. И к тому же в случае с ней секс это не то, что первостепенно. Пусть я и не могу выкинуть эти мысли окончательно, но у нас всё иначе. Наша связь глубже и больше или может такой быть, и я не испорчу это ни своей внутренней нестабильностью, ни знанием того, что наши потребности, совершенно обоюдные и взаимные, ничем не отличаются друг от друга. Не тогда, когда срок потенциально опасный. — Как большой воздушный шарик. Но аккуратный шарик, — шарик, который, как я надеюсь, никуда от меня не улетит. Я ведь не могу держать его за ленточку вечно. И никто не сможет. Рука рано или поздно
— Потому что шарики лёгкие и совершенные, а я совсем не такая?
Надломленный тон сжимает моё сердце, скручивает желудок и вызывает затруднение дыхания. Я сглатываю комок нервов, вставший в горле, надеясь успеть сказать до того, как он вернётся обратно, и тем самым не дать ей уйти, если вдруг это всё-таки то, о чём она, возможно, думает. Она фактически не различима во мраке и потому кажется эмоционально закрытой, несмотря на всю открытость и искренность всех последних фраз. С одной стороны, ночь прекрасна тем, что делает людей честнее, но с другой она легко может отобрать и отбирает это качество наутро, порой стирая всё, что было, словно ластик.
— Потому что шарики, как бы бережно ты к ним не относился, лопаются и сдуваются. Их целостность недолговечна. А я не хочу это разрушить. Не хочу делать больно, понимаешь? Никогда не хотел, хотя и делал, — мой голос будто задушенный и потому слишком тихий, неспособный выразить всё буквально, а не посредством ассоциаций, но, может, это даже к лучшему. Меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы торопить события, и в том, чтобы что-то стало слишком рано, излишне откровенно и преждевременно правдиво.
— И в тот день по телефону тоже?
— В том числе и тогда, да.
— На тот случай, если мы мыслим и чувствуем иначе, я могу выдержать обидные слова, Дерек.
— Я и не думаю, что ты не можешь, — отрицание выражается движением головы из стороны в сторону, убедительным и мгновенным, не содержащим в себе и капли сомнения. Мне уже не раз доводилось видеть или слышать лишь одно понимание того, почему я говорю то, что говорю, без всякого эмоционального возбуждения. — Просто это сложно.
— Потому что тебе хочется, чтобы я была беспомощной и ранимой? — спрашивает Лив, вероятно, смотря на меня своими такими пленительными глазами в обрамлении особо пушистых и длинных из-за туши ресниц и накрашенных светло-коричневыми тенями век. Я нахожу левую руку, лежащую поверх простыни, исключительно на ощупь. Прикосновения приятны и необходимы, и у меня нет сил противостоять желанию касаться и чувствовать горячее тепло, мгновенно вызывающее сладкую дрожь по всему телу.
— Может быть, время от времени. Хотя бы иногда, — честно, ничего не приукрашивая, говорю я, больше не желая когда-либо притворяться и делать вид, что жизнь этой женщины одновременно не является и моей жизнью тоже. — Хочу, чтобы ты просто нуждалась во мне.
— Думаю, буду. Ну, когда придёт время.
Речь явно о ребёнке, о том, что мы, вероятно, не готовы к этому и не представляем себе, как действительно всё будет, но я, кажется, всё равно готов больше. Я знаю, это важно, но вместе с тем хочу открытости и любви не только тогда, когда это связано с болезнями, здоровьем или естественными физиологическими процессами вроде родов. Хочу единства в повседневности.
— Но я не только об этом, — нежность и острое ощущение трепета сопровождают каждую мою мысль, каждый жест и прикосновение. Душевная тяга, лишь усиливающаяся за счёт ничтожно малого расстояния между нами, воплощается в том, с какими именно ощущениями я продолжаю касаться тонких слегка прохладных пальцев, которые хочется согреть. Самая умоляющая, самая твёрдая на свете просьба не заставляет себя ждать, срываясь с моих губ тихо, но сильным тоном, несколько компенсирующим внутреннюю слабость. —
Иди ко мне. Ляг снова рядом.Кажется, смутно кивнув, Лив опускается обратно на подушки, вытягиваясь вдоль моего тела, тёплая, поддающаяся и пахнущая, как счастье. Я прислоняюсь грудью к её спине, оборачиваю руки вокруг её плеч и целую кожу близ шеи, чувствуя, как женщина словно бы перестаёт дышать, настолько заметно между нами становится всё тише. В то, что лично мною ощущается, как комфорт, полнейшая идиллия и гармония, вторгается звук пришедшего сообщения. Это не мой телефон, и я неохотно, но позволяю себе ослабить силу своих объятий, чтобы Лив могла дотянуться до прикроватной тумбочки.
— Что там у тебя? — шепчу я с мыслями, неуклонно обращающимися в сторону работы, сегодняшнего матча, его итогов и Джейсона, потому что просто не знаю, кто ещё может писать ей так относительно поздно. Мне не захотелось включать телевизор из-за осознания невозможности что-либо изменить, находясь здесь, когда парни там. Но вопреки этому я не испытываю безразличие и не усну, пока не узнаю окончательный счёт, а может, и того дольше, в зависимости от результата, но прямо сейчас у меня нет желания ощущать вину. Лучше всего ей вообще не приходить. А позволить мне быть счастливым и не отравлять момент. Боже, пусть они выиграют. Возможно, только это и убережёт меня от угрызений совести. — Всё хорошо? Ничего не случилось?
— Я не уверена. В смысле не знаю, как ты… — слова звучат с неожиданным для меня сопротивлением или отчаянием из-за словно неспособности выразить всё вслух, чем бы то это ни было, мечтами, надеждами или новостями. С надрывом в сердце я, возможно, безошибочно предчувствую, что она не сможет сказать это мне в лицо. Но почему?
— Не знаешь, как я что? — ранимо, будто лишившись всякой защиты, и с ощущением неподвластной тошноты спрашиваю я. Во вместо того, чтобы услышать всё объясняющий и делающий очевидным ответ, мне приходится взять протягиваемый мне телефон, что ощущается, как жест непревзойдённого доверия без всяких секретов. Этот жест омрачает лишь странный привкус чего-то неприятного, не позволяющий оценить всю важность момента. Прочитав сообщение всего из двух коротких слов, мне мгновенно становится многое ясно.
Мы проиграли.
***
Они меня возненавидят. Все подряд без исключения. Как только мы увидимся, это непременно произойдёт. В ту же секунду, как я приеду на тренировку и войду в раздевалку. Мы проиграли. Но проиграли не мы. А они. Без меня. Ведь меня не было рядом. Снова. Оказывается, не все традиции бывают хорошими и добрыми. Я плохой одноклубник, плохой друг, возможно, и плохой сын, и с чего я тогда взял, что стану хорошим отцом? Не все созданы для этого, и чтобы стать кому-то папой, на которого захочется равнять и брать с него пример, недостаточно просто сделать женщину беременной и зачать с ней ребёнка, и дождаться, пока она родит. Требуется что-то гораздо большее, чем лечь с кем-то в постель и оставить в нём новую жизнь. Гожусь ли я для этого, если уже сейчас, ставя себя на место своего сына, не думаю, что он станет испытывать гордость за отца, который растерял всякую мораль, как ощущение того, что правильно, а что неправильно, и самого себя в процессе тоже?
Я провожу полотенцем по запотевшему зеркалу, стирая влагу, вызванную горячей водой, и вижу уставшего человека. Кажется, что утомлённые глаза и общий жалкий вид принадлежат вовсе не мне, но это я. Тот, кто успешно совмещал работу и личную жизнь около двух лет, а теперь видит лишь последствия того, как вся эта система в одночасье взяла и рухнула, и прячется от женщины, хотя и знает, что она уже давно спит, посреди пара ванной комнаты. Здорово, ничего не скажешь. Мне хочется себя ударить или ударить собственное отражение, разбив его на осколки, чтобы они осыпались прямо в раковину. Вместо того мои руки лишь стискивают её столешницу, отвлекая меня от саморазрушения и действий, способных нанести имущественный ущерб, за который мне впоследствии придётся платить. И тут по дереву приходится короткий и слишком громкий из-за окружающего безмолвия стук.