Три минуты молчания. Снегирь

Из рубки кричали:

– Боцман! Что там с парусом? Есть парус?

– Щас будет!

Он подпрыгнул и повис на фале, с ним ещё двое повисли, и парусина – намокшая, тяжёлая тряпища – дёрнулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину [65] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое ещё и ещё перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дёргаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был – как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо – косой дугой, латы на нём затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а – парус, парус, белое крыло над чёрной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали ещё этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали – ещё, быть может, не всё потеряно, ещё мы выберемся, увидим берег.

65

Край, кромка паруса.

«Дед» послюнил палец – хотя зачем его было слюнить? – поднял кверху, сказал:

– Полный бакштаг левого галса!

Я увидел его лицо под капюшоном – всё в морщинах и молодое.

– Боцман! Спасибо тебе за парус!

– Да кой-чего смыслим! – боцман ему ответил. – Не совсем по жопу деревянные.

– Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.

2

Помпа была там же, где мы её и бросили – в узкости, под фальшбортом, – только ещё снегом засыпана и завалена брезентом – с брашпиля. Вон его куда занесло.

Вчетвером – Шурка ещё, Алик и Васька Буров – мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достаёт до воды!

– А хрен с ним, не достаёт! – сказал Шурка. – Сейчас сделаем, чтоб доставал. Вниз её, сволочь, смайнаем. – Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.

– Нелогично, – сказал Алик. – Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа – тот же крокодил.

– Тащи, крокодил!

– Да чего ты хочешь? – я спросил.

– Чего, чего! На верстак поставим, всё же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.

Стащили на верстак. Я на одном плече стал, Шурка на другом, а Васька Буров внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.

– Качаем! – Шурка обрадовался. – Ну, как там, салага, не достаёт?

– Прелестно! – Алик ответил сверху. – Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. – Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.

Очень это нам понравилось. Хоть и расплёскивалась половина. Алик смеялся:

– Малая механизация!

– Растёт салага, – сказал Шурка. – Такой умный стал – прямо дельфин.

– Дельфины – интеллектуалы моря. Нам до них далеко.

– Ты качай, качай! Не откачаешь – близко будем.

– Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?

– До чего?

– Помпу на верстак.

– Не всё ж сразу. Ты качай!

– А всё-таки, Шура?

– Уймись ты, салага. Там люди погибают, а ты разговоры разговариваешь. Качай!

Салага, однако ж, не унимался.

– Бедные мои бичи, – сказал он, – вот сейчас вы мне нравитесь.

– Ну? – спросил Васька. – Чем же?

– Вы мне сильно нравитесь, бичи.

Шурка спросил:

– Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.

– Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. Тут есть момент истины!

– Чего? – Шурка даже качать бросил.

Славное лицо было у салаги, но и правда – как у малость свихнутого.

– Как вам объяснить, что такое момент истины? Ну, это… когда матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.

– И чего тут хорошего? – спросил Васька. – Животную убить!

Алик призадумался.

– Да, это не совсем то… Но я остаюсь при своём мнении.

– Ничо, салага. – Шурка опять стал качать. – Мы тебя всё равно любим. Но ты качай всё-таки.

– Между прочим, – спросил Алик, – до каких пор я буду салага?

Мы опять бросили качать.

– Действительно, – сказал Шурка. – Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай – на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.

– Я это сделаю символически. Ну, вместо себя – окуну ведро.

– Во! – сказал Шурка. – Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!

Мы качали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то отдых. Так он у нас был в воде.

Васька поплевал на руки и сказал:

– Семьдесят качков сделаю и помру.

Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди – такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство – будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой – вверх, вниз, вверх, вниз, – только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Всё это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него всё внутри оборвётся? Очень близко было к этому…

– Алексеич, – позвал «дед» сверху. – Поди ко мне.

По трапу нам смена спускалась – дрифтер с бондарем и Митрохин.

«Дед» меня вытащил за руку и наклонился над шахтой.

– Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь?

«Мотыль» Юрочка выплыл из пара, как из облака.

– Давай-ка подкинь оборотиков.

– Сергей Андреич, опять перекалим движок.

– Ничего не поделаешь, – сказал «дед». – Теперь уж давай на износ.

«Дед» пошёл наверх, на крыло рубки. Я за ним.

– Зачем звал, «дед»?

– К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.

– Это как?

– Вот вместе и подумаем.

Всю дорогу – когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, – всё это время я думал: как же мы с ним стыкнёмся? На такой волне подойти – смерть. Ну, а на что другое мы шли? Вот уж действительно – все мы рехнулись.

Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему – «маркони» сидел за столом, упёршись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо его двери, заложив руки за спину. Вошёл, что-то сказал «маркони». Старенький он стал, наш кеп, сгорбился весь. Снял шапку и вытер лысину платком.

– Где ты там? – спросил «дед».

Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарём – на полметра, не дальше.

– Что ты ему сказал? – спросил я «деда».

– Кому?

– Кепу. Почему он вдруг повернул?

– Так, ничего особенного. Сказал: «С тобой в “Арктике” за столик никто не сядет».

Смешно мне стало – чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.

– Ты не смейся над ним, – сказал «дед». – Он ещё за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?